Августин попал в свой клуб лишь спустя пять дней, и каково же было его удивление, когда он увидел там более пятидесяти человек. Откуда? Ведь казалось, еще недавно их число с трудом превышало два десятка, а новичков приглашали лишь на конкурсной основе — только лучших, только самых достойных. А разве здесь все достойные? Кто–то уже в стельку пьян, кто–то дрыхнет в темном углу и громко храпит, кто–то раскуривает косяк, а на него, Августина, вообще не обращают внимания. Будто он здесь чужой, случайно затесавшийся в толпу…
Расталкивая людей, Августин бросился на поиски Маврикия. Чем дальше он проходил внутрь помещения, тем более удручающей становилась картина. Не иначе как сам бес сошел на землю и основал здесь временную обитель. Никто не читал стихи, не разыгрывал театральных сценок, не танцевал и не вел философских диспутов. Обезличенная масса человеческих тел лежала на полу, соседствуя с блевотней и пустыми бутылками. Какие–то парни навязчиво лезли к каким–то бабам, а отвратительный спертый воздух лишь усугублял мрачную картину.
Маврикия нигде не было. А может, он и не пришел? Плюнул на все, поняв, что делу конец? Что ж, тогда он сам вмешается! Укажет этим червякам, кто здесь хозяин. Вытащит скот из болота и направит на истинный путь!
Взобравшись на сцену и скинув с нее пивные бутылки, он обвел взглядом толпу и прокричал:
— Одумайтесь, погрязшие в разврате, зачем пришли сюда и кто вы есть! Здесь клуб для гениев, для истинных талантов, на вас же мне противно и смотреть! Стихи где ваши? Творчество? Где души? Повсюду лишь блевотные тела! Не для того я здесь воздвиг обитель, чтоб рухнула, как замок из песка. Среди людей хоть тварями прикиньтесь, хоть мерзким быдлом, хоть куском дерьма, но здесь другая жизнь, другие лица и мир другой — его придумал я!
— Да кто ты такой! — раздались крики. — Не мешай нам!
— Еще вопрос, кто здесь кому мешает! Коль что не нравится — так убирайтесь вон! Кто вдохновил на хаос и распутье? Кто сладко пользует ваш неокрепший ум?
— Маврикий сказал, что мы можем делать то, что нам захочется, — ответил Эль Матадор, с трудом поднимаясь на ноги. — Вот мы и отдыхаем! А если тебе что–то не нравится — уходи. Тебя здесь не было с неделю, так никто особо и не расстроился, а многие вообще не знают, кто такой Августин…Уходи, ты здесь лишний, если не хочешь жить по нашим законам.
Где же это видано! Его гонят из его собственного клуба! И кто? Обкурившаяся шваль, ублюдки, которых он поставил на ноги, которым дал новый смысл жизни! Он хотел повести их за собой, построить на их основе новый мир, а чем они отплатили ему? Всего лишь за неделю его отсутствия, они превратились в толпу, в такую же толпу, которую так хотели победить! Почему же они предпочитают нюхать кокс, а не читать стихи, утопать в блевотине, а не вести беседы о смысле жизни и окружающем обществе? Что за червь поселился в их душах? Как же легко превратились они из интеллигентного кружка в жалкий притон! Невыносимо! Невыносимо терпеть эту боль! Это жгучее чувство унижения… Столько сил вложено, столько сделано и все напрасно?…
Августин набрал в грудь побольше воздуха и принялся читать, нет, выкрикивать стихи. Стихи злые, дерзкие, полные боли и разочарования.
Кто правит крен изъезженных саней,
Кто — в зарослях наук сияет плешью…
Я — свиновод, я развожу свиней,
И не томим отнюдь в престиже брешью!
Что ржёшь, рукой прикрыв щербатый рот?!
Гляди, не надсадись — уже синеешь!
Свинья, когда с ней ласков свиновод, —
Добрей, чем ты вовеки стать сумеешь!
Из общества людей себя изъяв,
Увёл судьбу в свинарник я под руки.
Мне хряк да боров — верные друзья,
Мне свиноматки — нежные подруги.
Их холю и скоблю. Они в ответ
Умильно, с обожанием — «хрю–хрю!» мне.
Я верности зарок, любви обет
В их искренних глазах читаю умных.
Вот так бы вместе жить нам, вековать,
И гладки с нас, как говорится, взятки.
Но стал я неполадки замечать
(Всегда наружу рвутся неполадки!):
Со мною свиньи вертятся винтом,
Служить желают и хвостом виляют.
А отвернусь — подкапывают дом —
Фундамент портя, рыла забавляют.
Ветшает дом, падёт — того гляди,
Не сплю — боюсь, во сне придавит крышей.
«Не свиньи виноваты, погоди! —
Твержу себе, — а — ясно дело! — мыши!
Нельзя! Не может с искренностью глаз
Такое вероломство совмещаться!..»
Сомненья не один десяток раз
Мешали мне в события вмешаться.
Но как ни подступись, как ни копни, —
Самообман — не средство, суть — едина:
Я их кормил, в то время как они
Долбили дом, как судно долбит льдина.
Корил их, убеждал, увещевал —
Напрасно! — Всё наглей, бесстыдней рыла.
И дом, кренясь, на все лады трещал,
И в унисон с душою сердце ныло.
И их приговорив ножом к концу,
Роняя слёзы (свиньи хоть, но жалко!),
За мудростью пошёл я к мудрецу,
И он, уста разверзнув, мне прошамкал:
«Не разнице культур в вину вменять,
Коль в баб не обратит свиней помада! —
Чтоб человеческий язык понять,
Как минимум быть человеком надо[13]!».
Августин читал стихи с чувством, размахивая руками и носясь по сцене. Но когда увидел, что толпа абсолютно равнодушна, он сел и закрыл лицо руками. Хотелось плакать. Он не мог смотреть на то, что творится вокруг, как мир, выпестованный с такой нежностью и любовью, превращается в ничто и умирает на глазах… А толпе, казалось, не было никакого дела до терзаний Августина. Она по–прежнему веселилась, смеялась, пила водку и вдыхала кокс… Кто–то трахался, кто–то с любопытством наблюдал… Мразота. Плебс… Что знают они о жизни? Кем они станут? История забудет их, спишет со счетов, они уйдут, оставив после себя лишь пепелище из пустых бутылок и использованных презервативов. Богатое наследство, ничего не скажешь! Как быстро они испохабили уютное местечко, как вообще быстро люди поганят своим присутствием все, к чему бы не прикоснулись! На них словно с рождения наложено проклятье…Люди, толпа, масса… Чтобы что–то хорошее существовало долго, туда просто нельзя допускать много людей. Пять — десять — и этого достаточно. Иначе индивидуальности превратятся в неуправляемую, безликую толпу — место которой на свалке, рядом с отбросами. А люди и есть отбросы… Бездушные пустышки, шваль… Лучше бы они сами превратились в ничто, а не портили все хорошее, что есть вокруг…
Неожиданно к голове Августина прикоснулась чья–то рука. Он не отреагировал — продолжал сидеть и отрешенно смотреть по сторонам, надеясь, что его оставят в покое. Но нет, куда там! Рука продолжала трепать волосы, затем опустилась на затылок, дотронулась до плеча и тихонько его сжала. Только тогда Августин обернулся и увидел Багиру. Она была так же хороша, как и раньше и выглядела столь же вызывающе.
Она стояла и улыбалась, продолжая нежно гладить Августина, а затем села рядом с ним и обняла за талию.
— Не грусти, — сказала Багира. — Уйдем отсюда.
— Куда? Куда идти — никто не рад мне.
— Я рада. Какое нам дело до этой толпы? Оставим их наедине, а сами тихо выскользнем на свет. Пошли.
— А кто же их спасет, кто даст им веру?
— А оно им надо? Ты их спросил?
— Зачем же спрашивать, ведь ясен же ответ!
— У каждого человека своя вера и спасение тоже свое, а насильно мил не будешь. Пошли же.
И они пошли, взявшись за руки, выскользнув из убогого серого помещения на свежий воздух, а потом долго болтали обо всем на свете, целовались и шептали друг другу нежные слова.
— Стихи твои мне хочется услышать. Ты прочитай — вдруг станет легче жить? — попросил Августин.
— Хорошо, слушай. Я только вчера написала.
День всё списал на усталость:
сыпал стихами, пьяницами…
Шла я, и мне показалось —
взгляды повсюду кровавятся.
Да, на добро стала нищей —
ангел–хранитель уволился,
«Души, — сказал, — есть почище…»
хриплым прокуренным голосом.
Видно, гореть мне немало
после земной репетиции.
Шла я, и мне показалось —
все перевёрнуты лицами.
Смотрят и режут раскосо,
будто не люди, а идолы;
может, не мне они вовсе —
я им сегодня привиделась…[14]
— Как здорово! — только и смог сказать Августин.
— Спасибо.
— Вот только жаль, что в нашем клубе стихи теперь уж больше не в чести. Им смрада подавай и бурных оргий, а все прекрасное осталось вдруг в тени…
— Я же сказала, не переживай по этому поводу. Пройдет время, все уляжется и мы будем собираться там, как раньше.
— Да нет, ведь впереди нас ждет погибель…
— О чем ты, Августин? Почему ты видишь все лишь в черном свете?
