На следующий же день Шестаков убедился, что Алисин вузик цел. Миловидный почасовик, замещавший Шестакова в его длительных отлучках, взял в руки вожжи (пардон, бразды правленья). Принял Шестакова на работу, чтоб самому не пришлось читать теорию вероятностей и математическую статистику. Ревностно занялся чисто административной деятельностью, многократно ее умножив. Но Шестакова не напрягает: на нем почиет отблеск сильной Алисиной личности. Мария уж прибыла из Курска и водворена в принадлежащую ей квартиру с детским парком над подземным гаражом. Шестаков на Алисиной машине, формально доставшейся Феде под его, шестаковской, опекой, возит Федю в элитную школу. Простреленные шины сменили, а о том, что призрак Алисы сидит на заднем сиденье и виден иногда Шестакову в зеркало, Федя с Марией не знают. Мария тихо расписалась с Шестаковым, признав его правоту. Федя должен получить всё, что ему причитается. Женька и Лида приезжали в качестве свидетелей. Колька с Валентином и Алена с Сонечкой оставались в Курске. Так распорядилась Мария. Праздновать нечего. Танцы на могилке.
Вы когда-нибудь видели рай? хотя бы во сне. Конечно, рай – это сад. Раньше Шестаков с досады думал, что в раю должны обитать Адам да Ева – и довольно. А то получается байда. Оказалось иначе. Все его любимые необходимы в курском райском саду. Ну, Мария – Ева из прежних его сердитых мыслей. А Колька? Женька, Алена, Сонечка? и главное – Федя. Бесконечно любимый всеми за сиротство, за пресную жизнь с горгоной Медузой. Отучился до конца мая в элитной школе, где дети похожи на маленьких старичков. Едучи в троллейбусе, отчитываются по сотовому отцу-бизнесмену: что было на уроках поучительного, вызывали ль его. И, главное, какую получил отметку. Родился в элитной семье – изволь подтверждать всеми своими силенками, что ты достоин, достоин наследовать дело отца. Федя – застенчивый, мечтательный. Всё ж ему легче было затесаться в толпу учеников самой паршивой окраинной курской школы, прячась от шестаковского любопытства, чем степенно беседовать на перемене среди экзотических растений с новыми однокашниками.
Зато здесь, в Курске, Федя отыгрывается. Можно всё, буквально всё. Завели нового пса. Назвали по-прежнему Полканом. Можно трепать его за уши и за хвост: не огрызнется, разве только обслюнявит. Можно дернуть Соню за косичку – слегка, не больно. Соня не рассердится, не обидится. Можно играть на дядиколином планшете: он разрешил. Можно подойти к Марии, обнять ее, худенькую, поперек фартука – Мария долго гладит белокурую Федину головку. Можно не дожидаясь обеда с пылу-с жару съесть парочку испеченных тетей Аленой пирожков - та сделает вид, что не заметила. Можно задать дяде Жене очень непростой вопрос по компьютерной части – ответит на полном серьезе. И, наконец, можно сесть на колени к папе и долго-долго смотреть ему в глаза. Это не игра в гляделки – кто раньше отведет взгляд. Это любовь, так трудно давшаяся им обоим. И никто сюда не ворвется, никакие люди в черных шапочках с прорезями для глаз. Алиса обещала. Ей можно верить, где бы она сейчас ни находилась.
Всё ли стерпит бумага? Я хорошо знаю слово «подсесть». Когда в великолепном фильме «Чочара» двенадцатилетняя девочка с ангельскими глазами изнасилована солдатами-сенегальцами, она на следующий день убегает к другим солдатам. Мать – Софи Лорен – сперва бьет ее, потом рыдает над ней. Но пути назад нет. Все клиники Маршака обман добрых людей. Подсел – сиди. У хорошо знакомой мне женщины оба сына погибли один за другим. Сама она тут же подсела на снотворные и сидит до се, прекрасно понимая, что это не дело. Вот тащится по темному коридору в Переделкине высокая лохматая тень в длинном халате. Единственное мое сильное литературное впечатленье в этом самом Переделкине за двенадцать лет. Сумасшедшее талантливый и абсолютно спившийся человек. Один раз с ним поговоришь – долго радуешься. А потом неделю, коли не больше, глаза у него стеклянные, и лучше его не трогать. За ним по ковровой дорожке шаркает еле подымая ноги Модест Петрович Мусоргский, такой же кудлатый, и все гениальные русские алкоголики. Длинная получается процессия. Длиннее, чем ряд несимпатичных портретов на стене. Не слишком ли серьезный зачин для той истории, что собираюсь вам поведать? не знаю. Вижу героев ее, а что с ними станется, бог весть. Бог есть.
Так вот, у Ларисы из Мценска муж спился рано, но окончательно. Прошел точку невозврата. Или возврата? Стал поколачивать жену и сына. Крепко поколачивать. Пришлось развестись. Осталась бесприданница Лариса с пятилетним Олежкой в общаге на двухэтажных нарах, с которых до любой стенки даже мальчик мог дотянуться без особого напряга. Мценск – мой, как и вся орловщина. Во Мценске вам каждый покажет купеческий дом, где новоявленная леди Макбет, подсевшая на ласку смазливого приказчика, вершила преступленья, вскоре всплывшие и ужаснувшие горожан. Лесков писал как есть, я же всегда привру. В семье мне дают сорок процентов веры. Присочиняю более половины. Оттого и речь завожу издалека. Не взыщите.
Лариса пошла работать в детдом. Дети там были неказистые и по большей части умственно недалекие. Сама же она уродилась на загляденье хороша, да еще бойка и расторопна. Сиротки держались за каждый ее палец и каждый квадратный сантиметр юбки. Ее на сорок человек хватало. А вот мужиков во Мценске что-то стало не хватать. В перестройку живо перестроились, пристроились к разбухшей Москве, кто как мог. Во время всеобщих потрясений первым даст деру тот, кому проще. Вспомните «Гроздья гнева» Стейнбека. Проснулись – Розина мужа нет. Смылся чуть ли не с первой стоянки. Рожала в дороге без него.
Однокомнатную квартиру Ларисе дали. Теперь уж до стенки так просто не дотянешься. Олежку Лариса держит у себя в детдоме. Единственный счастливец промеж ребят без роду и племени. Лариса приходит с позднего дежурства. Растворяет свое окно на первом этаже. Пахнет простой сиренью, что растет у нас сама, без ухода. Лариса протирает пол, нужно-не нужно. Садится на табуретку, не включая телевизора, и думает вслух: «Неужто это всё мое? Или сейчас придет хозяйка, задаст мне?» Ложится, и никому невдомек, какая краса неописанная здесь почивает. Никто в сиреневых кустах не таится и лезть в окно не собирается. Лариса всем мать, никому не жена. Впечатленья о замужестве у нее остались не приведи господь. Врагу не пожелаешь. Что там годы. Вот второе десятилетие идет, а как вспомнишь, так вздрогнешь. Олег учится в Орле, в духовной семинарии. В моем Орле, от которого я видела лишь вокзал да перрон. Романтичная Лариса говорит: Олег весь в боге. Ошибается. Олег не в нее пошел – в отца. Весь в расчетах.
Верите ли вы в чертей? не верите? а зря. Таковое неверие есть признак неблагонадежности. Скоро наше государство сделается вконец ортодоксальным. Человек, не бывающий у исповеди, не сможет преподавать в университете. Враг рода человеческого есть объективная реальность, данная нам в ощущении. Не его ли кузнец Вакула ощущал пятами, нещадно пришпоривая в вышине при свете звезд? Даже я иной раз ИХ вижу боковым зрением. Промелькнет и схоронится. Едва Олег к матери на побывку, ОНИ тут как тут. Так и шастают по углам Ларисина гнездышка, а углов-то всего ничего. К кому и прицепиться, как не к дурному бурсаку. По ИХ ли наущенью, только Олег подделал милицейское удостоверенье. Говорит – нашел и прилепил свою фотку, чтобы бесплатно ездить в электричке. А слабо ему вместе со всеми бегать молодыми ногами из вагона в вагон за время короткой стоянки, когда идет контроль? В электричке и попался. Но посмотрели на его документ так пристально оттого, что намедни вышло нехорошо. Некто с фальшивым милицейским удостовереньем ночью в Орле вымогал деньги у торговцев в ларьках. Подозренье пало на Олега. А что, не его ли нечистый попутал? вполне допускаю.
Лариса, свято веря в невиновность сына, бросилась искать друзей покойного своего шибко партийного отца. Сыскала в Москве кого нужно, упала в ноги. Отвела сына от тюряги. Дело закрыли. Но из семинарии успели исключить. Следователь явился, глядят ему в глаза. А у нас такой не учится. Окончил Олег пединститут в Орле по специальности «религиеведение», и то не сразу, а когда шумок утих. Почитай, остался безо всякой профессии. Мать Ларисы на смертном одре упросила сына своего Владимира, Ларисина брата, взять Олега к себе в дело. Дядюшка торговал в Москве автомобилями. Племянника недолюбливал, считал никчемным, но побоялся греха и на работу принял. Правда, больших денег не дал – этого он покойнице не обещал. И стал Олег болтаться в Москве точно дерьмо в проруби. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Поступил в ВУЗ при ЗИЛе, но учился шаляй-валяй и двигался медленно. Ему перевалило за тридцать, даже за тридцать один. К матери глаз не казал. У Ларисы всё ошивались неудалые выпускники детдома. Одни парни, еще подростками подсевшие на ее обаянье. Лариса их терпела, привечала, хоть и накладно было. Черти этим контингентом не интересовались. Стерегли исключенного семинариста. Исключительно его. Для них самое то. И дождались.
