— Я же сказал: согласен. Только скажите — куда?
— Куда, куда… — кадровик опрокинул лицо к потолку. — В Рябинино, что ли? Поезжате в Рябинино! — он воодушевился. — Там восьмилетка, на центральной усадьбе совхоза. Недавно приехала наша инспекторша, так что там творится с историей — жуть! Целый год, це-лый год, понимаете? — учительница географии ведет этот предмет. Как ведет? Приходит в класс, кладет на стол учебник и по нему прочитывает тему. Спрашивает — тоже по учебнику. Какой-то кошмар. И представьте себя на месте директора районо, школы! Я-то знаю. Что к чему, сам не один год директорствовал! — лицо его напряглось, обрело болезненное, пугливое выражение, и стало ясно видно, что парень тоже бывал во всяких переделках.
— Дайте вашу трудовую! — вдруг потребовал он.
— У меня нет с собой, — сказал Локотков. — Она в управлении, в конторе. Я ведь работаю, я говорил. Подсобником в бригаде каменщиков. Сейчас у меня смена, по идее, а я вот к вам пришел…
— Так это еще долгое, оказывается, дело… Пока заявление подпишете, пока отработка… Я-то думал — вы сейчас готовы, сию минуту и сниметесь. Время-то не ждет, вот чего. К концу учебного года — какой смысл туда ехать, посудите?..
— Я постараюсь побыстрей, по возможности. И без отработки… Договориться-то можно, наверно.
— Ладно, действуйте, Валерий… Львович, да? — начальник встал, передернул плечами, но подал все-таки Локоткову руку, хоть и сжал ее довольно вяло. — Бейте на — без отработки. Не получится — звоните. Телефон не забудьте, вот… А я нажму уж по своим каналам.
Бригадир Тудвасев очень спокойно отнесся к просьбе Локоткова. Хлопнул по плечу, сказал: «Что, нашел свою работу?» — и сам отправился с ним к мастеру. Тот поморщился, но все-таки взял заявление, сказав, что подпишет его у начальника участка. «Ты гляди! — напомнил ему еще раз бригадир. — Ему ведь надо скорей, работа не ждет. Не мурыжьте мне мужика!» «Ладно, ладно…» И к концу дня Локотков уже получил обратно свое заявление с визой: «Уволить без отработки с такого-то». Назавтра он сходил в облоно, выпросил неделю на выписку, хлопоты с обходным листом, сборы, — и, быстренько провернув все эти дела, уехал к матери, в дальнее алтайское село.
Первое письмо после заключения Локотков написал матери, как только поселился в общежитии и стал работать. Написал про дела с Ириной, что устроился с работой и жильем, и, если будет возможность, наведается в родные места. В тот момент для него и речи не могло быть о том, чтобы сразу ехать домой — грязному, опозоренному, с короткой стрижкой, сторожким голодным взором побывавшего за другой чертой человека. Отойдет немного — и там будет видно. А еще он боялся увидеться с матерью. Таким он был для нее всегда сынулей, светом в окошке! Гордостью. Мать всегда следила за собой, хорошо выглядела, а на суд пришла старуха-старухой, развалиной. И все смотрела, старалась поймать его взгляд. Это было мучительно! Она хотела увидеть его после суда, просила свидания, — а он ответил ей запиской: «Не пытайся увидеть меня здесь, это не принесет ни счастья, ни пользы нам обоим. Пойми это, ма, и прости». Мать поняла его, поняла, чего он хочет, сжалась в комок, и в письмах, полученных от нее в колонии, он не прочел ни одного слова жалости. За это он был ей очень благодарен. Сообщала только о себе, о здоровье, хозяйстве, житейских и соседских делах; когда заварилась вся каша с Ириной, она даже словом не обмолвилась. Но как ей было тяжело — это ли не знать Локоткову!
Мать всю жизнь проработала учительницей биологии и химии в сельской школе. Отец тоже был учителем, Отец тоже был учителем, преподавал черчение и рисование. Он воевал, был тяжело ранен и умер от последствий ранения в шестьдесят втором году. Мать с Валеркой остались одни, и больше никто не появлялся в их семье, хоть за матерью и ухаживали, и даже сватались к ней. Равно строго, недоступно держалась она со всеми, и мягчела только с Валеркой, баловала его. Красивым мальчишкой, отличником, послушным и работящим сыном рос он. И мать думала: вот уж защитник, опора навсегда. Опора…
Дорогой домой, в самолете, Локотков вспоминал детство, юность — все годы, связанные с родными местами. Особенно старшеклассничество было прекрасной порой. Помимо школьных дел, он еще и изрядно занимался тогда спортом. Девчонки таяли под его взглядом, писали записки. В школе принято влюбляться в спортсменов, они там — особая каста! Но он надменно проходил мимо, вышучивая их, в компании себе подобных — хороших учеников и спортсменов. Каждый знал уже, куда поступит, кем станет. Многие пропали, сгинули бесследно, так и не сумев подняться до высот намеченных лестниц. На проверку сильнее оказались середнячки — те, на кого смотрели равнодушно и без надежд. Они если уж не спивались сразу и окончательно, то брались за жизненный воз уверенно, и тащили его не спеша, с ясным осознанием своих способностей. А отличника, школьного чемпиона Валерку Локоткова — вон куда вынесли его прыть и пренебрежение к людям! Была ли здесь доля материнской вины: Валера лучше, Валера способнее? Трудно сказать.
На письмо Локоткова, посланное из строительного общежития, мать ответила так: «Дорогой сынок Валера! Вот ты и вышел, слава Богу. Какие это были страшные для меня годы, ты и не представляешь. Не буду обвинять или оправдывать тебя — государство все решило, ну и дело с концом, а я все-таки мать. Но то беда, что остался ты совсем один, без семьи, опять среди чужих людей, а ко мне не хочешь ехать из-за своей гордости. Что ж, это хорошо, что ты думаешь снова подняться на ноги. Только боюсь, хватит ли сил, ведь ты уже, что ни говори, не очень молодой. Если не хватит, приезжай ко мне, станем снова жить вместе, хоть я и стала старуха, все забываю да роняю. А еще жалко мне Юлечку, нашу хохотушечку, ведь она теперь чужая, хоть и родная кровь. Знать, судьба наша жить бобылями, разве что женишься снова на какой-нибудь разведенке с чужими ребятами…»
Из областного города, где сел самолет, надо было долго ехать до села автобусом, — да Валерий Львович еще подгадал так, чтобы сесть именно в последнюю машину, и приехать затемно. Он не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел, когда он станет идти от остановки к материнскому дому. Это был старый комплекс, сидевший в нем еще с освобождения: стесняться встреч с бывшими сослуживцами, однокурсниками, давними знакомыми; если такая встреча происходила все-таки случайно, и начинался разговор, Локотков испытывал невероятные душевные мучения. Все задавали вопросы, всем хотелось знать — и от этих вопросов словно бы печать отвержения с новой силой разгоралась во лбу. Но Бог с ним, город большой, вероятность встречи мала, притом — любопытные эти, настырные — все-таки чужие люди, и наплевать на них! — а здесь иное дело: почти все знают тебя. Как признаться им в глаза, что ты уже не прежний Валерий, научный человек и вхожий в большое общество, а обыкновенная замухрышка, ничего собой не представляющая. И обязательно любая встреча с разговором донесется до матери и больно коснется ее. И он крался к дому тихо, словно ночной тать, жался к заборам, а если навстречу шли люди — огибал их, выходя на широкую, посреди села идущую дорогу.
Знакомым движением он открыл запор, толкнул калитку. Дом у них был пятиоконный: кухня, горница, материна спальня. Теперь окна были темны, только в горнице что-то подполыхивало — видно, мать смотрела телевизор. Сразу после стука вспыхнул свет в кухне, и Локотков прижался лицом к окну. Сквозь слезы он видел, как темным пятном пронеслась к двери мать…
Потом он ел суп, с хрустом, по-волчьи перегрызая мясные хрящи, а мать сидела напротив и смотрела на него. Большое, ставшее рыхлым лицо ее было мокрым, и она все время вытирала его платком. «Валерка, Валерка…» — шептала она. Вдруг спохватилась:
— Ой, да ты, может, выпьешь? Я сейчас за бутылкой схожу. Я знаю, где взять. Что ж, ради такого-то случая?..
— Сиди, не ходи никуда. Я сейчас не очень, знаешь. Раньше вот — да, тогда мог, а теперь — что-то не очень…
Он походил по горнице, поглядел найденный в шифоньере старый альбом, и сказал:
— Странная мне ваша жизнь, мамка! Хозяйство, курицы, воду носи, дрова руби, огород копай, — так и проходит время. Мне вот его всегда не хватало, хоть я ничего этого и не делал. Нет, ты не подумай, что хочу сказать обиду, — я сейчас не лучше и не чище живу вас, и лучше жить уже не буду наверняка, — но все-таки странно мне все это…
— Странно ему. — проворчала мать. — Чем растыкать-то, приезжал бы лучше сюда, да и жил ладом, все бы странности мигом улетучились. Что я тебя, в ту же школу не устроила бы? Меня помнят, слава Богу, и уроки приглашают еще вести, и отца даже помнит кое-кто… Собрался, и сам не знаешь, куда едеь.
— Ладно, мамка! В том ли дело — куда? Зачем — вот главное. Я теперь, после колонии и стройки, кажется, в любую дыру бы поехал, лишь бы у своего дела быть. Да только бы в глаза прошлым не тыкали, или «тупым доцентом» не называли.
