— Ладно, мамка! В том ли дело — куда? Зачем — вот главное. Я теперь, после колонии и стройки, кажется, в любую дыру бы поехал, лишь бы у своего дела быть. Да только бы в глаза прошлым не тыкали, или «тупым доцентом» не называли.
— Мутишь ты белым светом, сын беспокойный… Из-за этого и работу, и семью профукал. Ну, ну, не сверкай глазами, не буду больше… А то приезжал бы, верно, Валер! Что хорошего — одному скитаться? У нас здесь и разведенные есть, и просто женщины в поре, — за тебя ведь пойдут еще, какие твои годы!
— Неподходящий я, мам, для здешних-то баб, порченый.
— Ну, порченый! Где это видно, на каком месте? И вовсе это не беда, даже если так, — где же им других-то взять?
— Разве что так, — усмехнулся Локотков.
— Хочешь все-таки ехать. А я одна оставайся. Нет, ничего, школьники помогают, спасибо им, в школе не забывают… Езжай, ищи свое счастье. Только уж торопись, чтобы мне еще успеть его увидеть.
— Вот что пойми: я не могу здесь остаться и жить. Ведь это что получится: чем начал, тем и кончил? Очередной неудачник, жизнь прожита зря, и совсем никакого прогресса? Раньше надо было возвращаться, если так. Меня здесь не такого совсем ждали, так чтобы я ходил, и вслед мне головами покачивали: какой был, а какой стал?.. Заучился, небось, надсадил головку. Давай лучше так: я устроюсь, и ты ко мне приедешь. Может быть, даже и туда переберешься.
— Что ты, куда я от дома-то… Да и не думай, хором там не получишь, знаю я учительскую жизнь. Так разве что, наеду посмотреть, ненадолго, — у меня ведь дома курицы, поросенок, на кого долго оставишь? Ты сам-то надолго приехал, нет?
— Побуду пока… — неопределенно ответил Валерий Львович. Ему не хотелось больше сегодня расстраивать мать.
— Вот что еще хотела спросить: ты у того парня-то был, нет, которого избил тогда? Попроведал его?
— Это зачем еще? — удивился Локотков. — Такое не принято, ма — ходить к потерпевшим. Я же за него свое получил.
— Получил — это да, это тебе в счет, конечно. Но вот говоришь — не принято. Кто же решает: принято, не принято? Закон такой есть, или специальные люди? Тебе вот кто внушил?
— Как-то я… не помню, не знаю. Не принято, и все. Да что ты хочешь от меня? — разозлился он. — Я туда все равно не пойду. Оближутся! Чтобы меня еще раз унизили? Нет уж, хватит, не довольно ли? Может быть, мне им всю жизнь еще и алименты платить?
Мать вздохнула и стала укладываться.
Спала она не по-старчески крепко, и не сразу пробудилась, когда сын ее еще темным ночным временем, около пяти часов, поднялся и стал одеваться.
— Куда ты, Валер? — спросила она спросонья.
— Я поехал, мамка. Надо мне ехать, извини.
Мать подняла голову с постели и крикнула:
— Приехал — темно, и уехал — темно! Да ты не наделал ли опять чего-нибудь, а?
— Нет, не наделал. Честное слово, если хочешь. Просто просили быстрее, конец учебного года скоро, сама понимаешь.
— Что уж — из-за этого и света не хотеть дождаться? Не бойся ты людей-то, Валера, не прятайся от них, сильней еще надорвешься… И не ходи сейчас никуда, останься немного, я тебе шанежек твоих любимых, с наливной картошечкой, напеку.
Локотков подумал, засмеялся, махнул беззаботно рукой:
— Ладно, давай пеки…
Районный автобус высадил Валерия Львовича там, где с большой асфальтированной, прямой дороги стекала проселочная, грунтовая и извилистая. До Рябинино надо было идти по ней около четырех километров, и Локотков с удовольствием прошел бы их, присматриваясь к незнакомым просторным краям, если бы не снежная весенняя слякоть, да не тянул так руку тяжелый чемодан. «Вы голосуйте! — сказали ему в районо. — Там ходят машины в совхоз». Он все-таки потащился пешком, миновал уже несколько поворотов, когда услыхал гул мотора за спиной. Это был газик-цистерна, с надписью на боку: «Молоко». Машина тормознула, скрипнув, прокатилась юзом по хляби, и замерла. Локотков подошел, открыл дверцу.
— Какой чемодан у вас! — сказала шоферша, чуть склонившись с сиденья и повернув голову. — Наверно, вы с ним не влезете в кабину, а кузова у меня нет.
— Мы влезем! — успокоил ее Валерий Львович. — Что не сделаешь, если хорошо постараться! Я согласен даже так: пускай он на мне едет, а не наоборот, лишь бы не шлепать больше по дороге. Вот, много ли прошел — а ноги вымокли, замерзли все.
Девушка вылезла, и они вдвоем запихали чемодан, а потом развернули его, чтобы и Локотков мог уместиться в уголке кабины. Машина тронулась. Он мог видеть только дорогу сбоку, водителя и передний обзор почти полностью заслонил чемодан.
— Теперь придется ехать тихо, — услыхал он голос шоферши. — Из-за вашего чемодана не включается четвертая передача.
— Тогда остановитесь и высадите меня! — зло сказал ей Локотков.
— Да я просто так, что вы обижаетесь! — По такой дороге все равно не развить большой скорости — вторая да третья, третья да вторая… Вы в гости к нам? Не секрет, к кому?
— Влруг я скажу, а вы его и не знаете? — схитрил он.
— Я-то? — в голосе услышались гневливые нотки. — Ну, чепуха! Я здешняя, рябининская, я всех знаю! Говорите, к кому, я вас отвезу прямо к дому, что ж снова ноги-то мочить!
Отгороженный чемоданом, Локотков попытался вспомнить ее черты — и не мог. Черная кроличья шапка, круглое лицо, светлые, вобранные внутрь шапки волосы. Модная нерабочая куртка, синие тренировочные брюки. «Ишь, чистюля!» — подумал он. Не мог даже определить возраста: то ли двадцать, то ли двадцать пять, то ли тридцать. Это расстроило его: Локотков считал себя знатоком женщин, способным их ценителем.
— Если можете подвезти — тогда прямо к школе, пожалуйста!
Она замолчала на всю остальную дорогу, — только потом, когда машина встала, и они, вытащив из нее чемодан, стояли, запыхавшись, друг против друга, девушка дернула плечами и обидчиво усмехнулась:
— Какой вы! Так и не сказали, к кому едете.
— Разве ж непонятно? — удивился Локотков. — Вот и школа, и я буду в ней работать учителем истории.
— Во-от как! А я это не подумала даже — последняя четверть на носу. Думала, вы к кому-то из учителей… Ну, до свиданья!
Она села в машину и уехала. Девчонка оказалась хороша и лицом, и телом (насколько мог разглядеть ее), сероглазая, пухлявая, с чистым белым лицом, белозубым маленьким ротиком, — однако крепко сбитая, без признаков российской рыхлости и крупичатости. «Ничего-о! — подумал ей вслед Локотков, и тут же вздохнул по-старчески: — Где мои семнадцать лет!» Этой-то было около двадцати, всего лишь; в какую далекую юность провалился Валерий Львович, ощутив вдруг себя ее ровесником!
Чтобы не волновать излишне души будущих сослуживцев, а также учеников и их родителей, директор районо разработал при Локоткове следующую легенду: будто бы он, Локотков, не работал раньше преподавателем вуза, и не отбывал наказание по суду, а был рабочим, и, одержимый мечтой стать историком, учился на него заочно. И вот он выучился, и, ведомый тою же заветной мечтой, выпросил для себя направление в сельскую школу, чтобы нести народу знания и свет. Валерий Львович поморщился — ему не нравилось, что новое дело приходится начинать с вранья, однако делать нечего, приходилось соглашаться. Договорились, что правду будет знать только директор школы, его уж никак не обойдешь. Вообще смотрели на него в районо, как на заморское животное: учитель, уголовник, да еще и притом кандидат наук! Редкая для глубинки личность. «Да меня ваши аборигены сразу раскусят, что никакой я не рабочий, разве этим обманешь? Не сразу, так потихоньку, такое обязательно всплывает». «А вы попроще, попроще старайтесь быть, — назидательно промолвил районный руководитель. — Притом не забывайте, что передовые рабочие у нас давно уже выросли в хороших интеллигентов». С таким напутствием Локотков покинул кабинет.
… В школе тем временем началась перемена, и Валерий Львович переждал ее, стоя на крыльце. Школа стояла чуть на взгорке, и он оглядел село. В нем было домов двести, и оно показалось Локоткову довольно большим. Все жилье располагалось с левой стороны от дороги, которой Локотков въехал сюда. Справа — только большие сараи, непонятные сооружения, гаражи, возле них стояли тракторы и комбайны, а дальше, за ними — поля. И лес вдалеке. Слева, со стороны домов, поверхность земли полого спускалась вниз, к небольшой речке. Впрочем, местами она была не такая уж и небольшая — метров до восьми-десяти в ширину, да за селом угадывался еще и прудок. В проруби на почерневшем льду женщина полоскала белье. Кое-где возле домов стояли или шли люди, бегали собаки. Локотков стоял и ждал умиления, которое прольется на него от такой картины, но вместо этого унылой тоской и печалью повеяло вдруг в сердце. Он родился и вырос в подобном селе, и пока рос — не чувствовал потребности в иной жизни, ибо не знал ее; потом же, когда приезжал, уже учась или работая — всегда скучал и тяготился пребыванием, тянулся в город, и уезжал туда при первой возможности. В последнее время его сопровождало рассеянно-меланхолическое, сентиментальное настроение, связанное с предстоящими переменами, и он поддерживал его, готовя себя к долгому житью на новой ниве. А сейчас накатило — хоть голосуй обратную машину, хоть шлепай пешком эти четыре километра до большой дороги! Но он устал, болели застуженные ноги, чересчур тяжелым казался чемодан. Вдобавок, обратный путь на сей раз тоже не сулил радости. Что там? Снова в бригаду к Тудвасеву, в опостылевшую общежитскую комнату, под мелкие подковырки? От той же Истории — бежать опрометью? С одной стороны — пустота, точное и навечное забвение себя, с другой — шанс, и его надо попробовать отыграть.
