Рената возникла перед ним.
— Вы не забыли? Вас ждут внизу. Сибилла возьмет у вас кровь и померяет давление, потом — сенная ванна.
Он спустился по лестнице белого камня и попал в небольшой альков, где несколько пациентов уже ждали своей очереди. Напротив, в просторном белоснежном холле, за сияющей белоснежной стойкой сидели юные девушки в белоснежных одеждах. Слышалась немецкая и русская речь, а также легко отличимые на слух варианты немецкого, возникшие в долинах Австрии и Швейцарии, отделенных от Германии высокими горами; эти языки, к которым обычно подают вяленое на солнце мясо и несколько сортов хорошего сыра, удивительно приятны на вкус.
— Herr Sontag?
Одна из белоснежных девушек. Сибилла. Она чуть косила и двигалась легко, словно ничего не весила. Эрик видел, как она подала ему руку, но не ощутил ее веса в своей ладони. Зато, когда она брала кровь, он тоже ничего не ощутил. Он смотрел на красную жидкость, текущую по трубочке, и ни о чем не мог думать.
— Вот увидишь, — говорил Арнольд, — дня через два ты полностью отдашься процессу. Станешь мягким, как воск, в их руках.
Так оно и было. Чуть косящая девушка влекла его за собой, словно они были соединены намертво, как два космических корабля; она откинула занавес, постелила на кушетку кусок прозрачного пластика, велела ему раздеться, лечь и не шевелиться. Он пытался заглянуть в тот ее глаз, который не косил, чтобы прочесть в нем свою судьбу, но она нажала на кнопку, и он мгновенно оказался в замкнутом пространстве, а вокруг вихрем закружился пахнущий сеном водопад и стало тихо. Очевидно, это и была та матка, из которой ему предстояло заново родиться. Прежде чем исчезнуть, Бабочка-Сибилла успела сообщить ему на своем горном диалекте, когда она вернется, но он тонул в блаженной неге и хотел одного: оставаться в этом состоянии вечно.
— Da möchte man schon bleiben, gel,[46] — прозвучал голос акушерки-Сибиллы, возвращая его к действительности из видений с участием ферм, телят и стогов сена. Она выдала Эрику полотенце и отвела в зал, где пожилая дама вышагивала по небольшому пруду, высоко, на манер цапли, подымая колени. Надо, сказала Сибилла, присоединиться к даме и двигаться в точности как она, считая, что он тоже превратился в некое подобие журавля. Но сперва постоять в деревянной кадке, полной горячей воды. Полезно для Kreislauf.[47] Не успел родиться заново, а проблемы уже начались. Ледяную воду для пруда доставляли, очевидно по спецзаказу Альпенхофа, самолетом прямо со Шпицбергена, галька, покрывавшая дно, больно впивалась в ступни. Подобрав полы купального халата, Эрик пытался вышагивать как велено, для развлечения вообразив, что проделывает это в окружении коллег-журналистов, выслушивая по ходу дела их комментарии. На стене висело таинственное изречение, в приблизительном переводе означавшее: ты был, каким ты был, где ты был и кто ты был; разглядывая его, он прислушивался к разговору о том, что Spätsommer[48] считается в китайской медицине пятым сезоном, сезоном земли.
— В огненный период, — парировал другой голос (Эрик как раз вылез, чтобы постоять в горячей воде), — человек достигает личной зрелости, но наступает «бабье лето», и земля переходит от сохранного «я» к опасному «ты». Необходимо известное мужество, чтобы войти в связь с землей, соединиться с ней. Связь создается соединительными тканями, которые, связывая все со всем, строят наши тела…
Эрик скоро потерял нить рассуждений, но успел узнать о балансе селезенки и поджелудочной железы и задумался о том, все ли у него в порядке с этим балансом, потом прошел еще один круг по ледяной воде и сбежал в свою комнату, носившую имя Дикая роза. По дороге ему попались еще: Чистотел, Медвежья лапа, Водосбор и зал, где унылые рабы изнывали в борьбе с пыточными механизмами. Молодая женщина бежала по вечно крутящейся у нее под ногами ленте, русский, рядом с которым он с утра ожидал своей очереди, приседал и медленно поднимался с гигантским весом, прицепленым к блоку, а еще одна жертва, накрепко обвязанная ремнем поперек туловища, пыталась подняться, преодолевая чудовищную тяжесть и наливаясь краской от натуги; что за бессмысленный, тяжелый труд, подумал он.
Никогда еще он не занимался своим телом так много, а теперь это происходило каждый день. Его умащали маслом, массировали, натирали солью, устраивали ванны с сеном и грязью, и каждый день он получал с утра одну булочку, а в полдень — минималистскую композицию, плод трудов художника-скульптора, но все съеденное сжигалось на первых же километрах пешей прогулки в гоpax. По вечерам же предлагался выбор между булочкой и картофелиной, большим клубнем, одиноко ожидавшим посреди тарелки свидания с сочной свиной отбивной, на которое та ни разу не явилась. Сбрызгивая картофелину в качестве компенсации крупными каплями льняного масла холодного отжима, Эрик вспоминал рыбий жир, которым его пичкали в детстве. К картошке подавались две полные чайные ложки парфе из семги или тоненький кусочек авокадо; предполагалось, что этого должно хватить на бесконечно длинную ночь, на пороге которой каждый проходил ритуал приема какого-то белого порошка, разведенного в воде, после чего наступал покой до утра. Которое начиналось с поглощения дьявольски-горького напитка, приводившего через некоторое время к катаклизму в животе, сравнимому разве что с извержением вулкана, сметающим на своем пути деревни и губящим бессчетные толпы людей.
Мысли о чем-либо покинули Эрика. Если бы ему сказали, что остаток жизни придется провести рядом с доктором Крюгером, он не удивился бы. Все, что занимало его прежде — грядущая война, голландская литература, газета и даже Аннук, куда-то исчезло; он спал, как сурок, отмечая с изумлением, что тяга к выпивке и сексу пропала совершенно, и радуясь овощному бульону, за которым каждый день, начиная с без четверти одиннадцать, выстраивалась очередь, и сеансу массажа, который проводила с ним Сибилла. Однажды он осмелился сказать, что никогда не встречал женщины с такими сильными пальцами (которая вдобавок — этого он сказать не посмел — выглядела бы невесомым эльфом), и она ответила, что занимается альпинизмом, после чего он тут же представил себе, как ее сильные пальцы вцепляются на огромной высоте в отвесную скалу.
Итак, Эрик погрузился в новую для себя Вселенную, в заботы о пищеварении и правилах питания, в целебный чай и монастырское уединение. Никогда больше не поесть ему вечером салата, не почувствовав глубины своей греховности, в животе его плещется море целебного чая, он уже не мыслит своего существования без доктора Крюгера с его лекциями о секретах китайской медицины и парочки зомбированных лесбиянок за соседним столом, без фабриканта-колбасника из Лихтенштейна, водной аэробики в огромном спортивном бассейне и Qi Gong.[49] Список того, что он никогда в жизни не должен больше делать, есть и пить ежедневно пополнялся, иногда ему казалось, что он занят высвобождением своего нового тела из плена старого, которое можно оставить в Альпенхофе либо отослать в анатомический театр какого-нибудь университета. Что делать с этим новым телом, он пока не знал, но намеривался никогда больше не пить ни кофе, ни спиртного; новое тело, святыня с до блеска прочищенным кишечником, обладало сердцем и печенью двадцатилетней тибетской монашки.
Днем он отправлялся в горы, шел по тропе меж заснеженных сосен, отзываясь ставшим уже привычным Grüss Gott[50] на приветствия встречных и заходя с каждым разом все дальше; целью его походов был недосягаемый пока Святой источник в Паче. Наверное, думал он, такое можно испытать только после смерти: исчезновение прошлой жизни и сопровождающее эту потерю ощущение восторга: наконец-то свободен. Вдоль лесной тропинки, по которой он проходил каждый день, простодушные крестьяне установили деревянные шесты, а к ним прикрепили укрытые от снега изображения остановок на крестном пути, завершающиеся апофеозом, до которого ему хватило дыхания добраться лишь на пятый день. Яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь ветви деревьев, окружал изображение золотистым сиянием, как бы подтверждая: всякой потере суждено со временем обратиться в картину, заключенную с золотую раму.
Но счастье не может длиться вечно, приближалась пора возвращения на грешную землю.
После прогулки Эрику подали почту: записку, в которой сообщалось, что с Сибиллой приключилась небольшая (nicht ernsthaftes) неприятность во время занятий скалолазаньем, поэтому завтра сеанс массажа проведет с ним «другая сотрудница», и конверт, надписанный капризным почерком Аннук, который он не стал вскрывать. Глядя в окно на зажигавшиеся в деревне огоньки и слушая перезвон колоколов, настоятельно напоминающих о вечернем чтении angelus'a, Эрик вдруг понял, что ему не хочется возвращаться в свое недавнее прошлое и вспоминать о вещах, на время отступивших, спрятавшихся за прикрытой дверцей шкафа, как тот ангел, и теперь дразнящих память, побуждая углубиться в еще более далекое прошлое, во времена, о которых хотелось забыть навсегда.
