Потом пришла жена. Привычно переставляя вещи, она неслышно двигалась по комнате, смахивала пыль.
— Как Миша отдохнул? — спросила после.
— Хорошо.
— Может, и тебе туда съездить? Возьми отпуск. Море еще теплое. А хочешь, вместе поедем?
— Нельзя мне. Слышишь, как часики тикают? Я не умею так. Погожу пока.
— Вот глупый, — сказала жена. — При чем здесь часы? Кстати, ты сходил к Андрейченко?
— Нет.
— Решай. В его отделе рост, перспектива. Не век же тебе оставаться старшим инженером.
Этот разговор с перерывами тянулся второй месяц. Вдруг ни с того ни с сего ему позвонил Андрейченко, начальник соседнего отдела, пригласил работать у него. Даже не объяснил почему. Просто предложил. Две или три фразы — и положил трубку. Каким-то образом об этом узнала жена и теперь напоминала Василию об этом чуть ли не каждый день.
Ему неприятен был Андрейченко, прямой, резкий, он круто разворачивал свое дело, словно трудностей для него не существовало. Каждого сотрудника выбирал придирчиво, долго присматривался, и тем более непонятным было его предложение. Василий, пообещав подумать, позже позвонить, все оттягивал, надеясь, забудет Андрейченко, по-старому все останется. Но кто-то подталкивал начальника отдела, и недавно он позвонил снова.
Василий не сразу догадался, что инициатива исходит от тестя, однажды спросил прямо.
— Вы просили Андрейченко за меня?
— Был разговор. Тебе неприятно это?
— Я мог сам к нему сходить, — тихо сказал Василий.
— Экспромты хороши, когда они подготовлены. А в общем, я не настаиваю, думай сам.
Октябрь был ветреный, летел сухой жесткий снег, и облака шли низко, несли с севера ранний холод. В заказной бандероли почтальон принес журнал, присланный редакцией. Василий развернул мятую бумагу, нашел свой рассказ. Напечатан он был самым мелким шрифтом, в конце номера. Это на минуту расстроило его, но все равно было приятно прочесть свою фамилию, набранную крупными буквами. Листы пахли типографской краской и клеем…
— Тебя можно поздравить, — сказала жена, и прежняя усмешечка четко обозначилась на ее лице. — Становишься профессионалом. Забавно.
— Можно, — через силу Василий улыбнулся, закрыл журнал, спрятал в ящик стола. В словах жены звучала издевка, скрыть ее не смогла она, в ее волейбольной команде не любили сдерживать эмоции, так и осталось это с ней…
Она вышла из комнаты. Василий обхватил руками голову, все пройдет, это он точно знал, а пока себя преодолеть надо, не вознестись. Через минуту он достал журнал, потом нашел свою рукопись, которую увез Алексей Николаевич старому другу. И ничего не изменили они там, в редакции, только пригладили неровные места, торопливо, точно время поджимало.
Миша пришел поздравить, вина принес, три тюльпана жене в целлофановом пакетике. «С клумбы домоуправления своего, наверно», — подумал Василий и посмотрел невесело.
— Вышел. Вырвался. Молодец.
— Да, так получилось.
— Завидую тебе. Нет, это не то слово.
— Послушай, что они мне в первый раз писали, два года назад. Послушай, Миша. — Василий достал потолстевшую переписку с «ними», как назвал ее когда-то, нашел письмо. — Вот. «У вас хорошо описаны ощущения героев, обстановка, их внутренний мир. Однако в целом рассказ не отвечает художественным требованиям нашего журнала». Все. Дальше, как всегда, с уважением. Сначала не отвечал, а потом ответил. А я ни одной строчки не изменил! Здесь одна редакторская правка.
— Какая разница, — Миша даже рукой махнул. — Теперь все едино.
— Нет.
— Что нет, Вася?! Теперь пойдет, не останавливайся только, писать успевай. На большую тропу вылез.
— Нет, Миша.
— А почему? — спросил он прямо, и крутая складка легла на его переносье. — Давай честно. Ты хочешь большего, святого, чистого, а сам рисковать боишься, боишься от стола чертежного оторваться. Бумаге ты нужен весь, с утра до ночи, а не на два часа после основной работы. Так что принимай, что есть… Известность в областном масштабе, тихо-мирно на конференциях будешь заседать, а годам к пятидесяти за общие заслуги и в писатели примут…
Была в словах его горькая частица правды. Василий многих знал из тех, о ком говорил Миша, и рассказы свои им показывал. Они читали их подолгу, как подобает настоящим, и мнение свое высказывали осторожно, не торопясь. Но он никогда не встречал их имен в центральных журналах, словно жили они в другом мире, где и солнце светило другое. Нет, у него так, конечно, не получится…
Василий ничего не ответил другу. Поднялся, принес рюмки. За окнами темнело небо с белыми полосами летящего снега. Потом пришла жена, затеяла глупый спор с ними, и вечер прошел в суматохе, в хохоте, словно не существовало для Василия ни главных редакторов, ни энергичных начальников отдела.
Рыхлым снегом легла зима на город, на окрестные леса. Дни летели один за другим, праздники прошли, убрали флаги и погасли огни иллюминации, дома стояли под белыми крышами, одинаковые в своей будничности.
А Василию было тяжело. Дело не шло у него, застревало на третьей странице, потому что получалась строка чужая, холодная, и машинка, верная, испытанная, капризничала, мяла бумагу. Не мог он поймать ритма, чуда не было, безжизненно светила лампа на столе, за стеной у соседей в пятый раз ставили одну и ту же пластинку…
Однажды он не выдержал. Нашел в старой записной книжке телефон, дрожащими пальцами набрал номер. Долго никто не подходил. Потом взяли трубку, и тихий голос, чуть помедлив, ответил, да, это я. Кровь бросилась ему в голову.
— К тебе можно… приехать…
— Приезжай.
— У тебя все по-старому?
— Да, Вася, все. А что случилось? — спросила она и, не дожидаясь, поспешно добавила: — Приезжай все равно, не объясняй. Я жду.
Был ранний зимний вечер В автобусе его притиснули к стене, и двадцать минут ему показались целой вечностью. Стал думать, что, наверное, напрасно это, ничего не вернешь после стольких лет, а еще одна беда ли, радость ли навалится на него, но вдруг стало стыдно за поспешную свою рассудительность, и он вздохнул.
Но после, когда переступил он ее порог, увидел на стене так знакомую ему репродукцию «Утро в сосновом лесу», в той же старенькой рамке, и саму ее, Лену, с мокрыми руками, в клеенчатом переднике — она стирала, — стыдно стало.
— Ой, как быстро ты!
— Теперь автобус к вам. Удобно.
— Снимай пальто, проходи.
— Я так, на минутку. — Василий неловко, бочком протиснулся между детской лошадкой на колесиках и углом шкафа, сел возле стола.
Лена закончила свои дела быстро, причесалась у зеркала в ванной комнате. Даже при свете слабенькой лампочки увидела, как щеки горят: «Да что это со мной, господи, нет, пусть подождет, успокоюсь, может…»
На столе лежали книжки для дошкольного возраста, альбом с рисунками: корабли, самолеты, танки. Василий машинально перелистал страницы, потом спросил, не поворачиваясь:
— А Борька где?
— У соседей.
— Позови.
— Да пусть там побудет. Надоел.
Лена улыбнулась, но улыбка получилась виноватая, она не знала, куда руки деть, и напряженно ждала его слов. Василий отвел глаза в сторону, спросил чужим голосом, чуть растягивая слова:
— Ну, как ты здесь живешь?
И начался обычный, ничего не значащий разговор, из вопросов и ответов, кто где, кто с кем, словно из-за этого он и приехал к ней. Стыл чай на столе, по радио передавали последние известия, паузы становились неловкими. Василий поймал себя на том, что ждет результатов хоккейных встреч, и понял, все прошло…
…Прошла еще одна неделя, а может, и месяц. Он давно перешел к Андрейченко. Новая обстановка, работа меньше оставляла свободного времени, приходилось все доводить до конца, наверстывать, и этот ритм захватил его на некоторое время.
Его друг Миша через новых своих знакомых успешно выступал на московских страницах, летели к нему письма читателей. Он как-то сразу свыкся с этим, будто всю жизнь получал пачками, к Василию заходил редко, лишь звонил иногда.
Как-то вечером, когда родственники сидели у телевизора, он собрал все свои папки, тетради, просто белые листы, густо исписанные, перечерканные вдоль и поперек, завернул в пакеты и крепко перевязал шпагатом. Потом отнес их в кладовую.
На письменном столе стало просторно и чисто. Василий накрыл машинку куском фланели. Серая фланель была порядочно вытерта и напоминала саван.
Он не слышал, как вошла жена.
— Худо тебе, милый? — спросила она и положила руку на его плечо. Рука невесомо касалась щеки, лак на ногтях блестел матово. — Это пройдет. Папа тоже стихи писал. Теперь вспомнит и смеется.
Василий ничего не ответил Он вдруг почувствовал, что земля вертится, и что сейчас его в эту минуту несет куда-то вместе с пишущей машинкой на столе, с женой, вместе с отличной четырехкомнатной квартирой тестя вкручивает в черную пустоту неба, и что из прошлого ничего не вернуть.
