Он сказал, что сомневается, так ли уж хорошо Билл понял их разговор накануне: содержание и форма неразделимы. И потом, положим, он резко отзовется о той или иной идее Билла, — следует ли ему опасаться, что ему за это перережут глотку?
Он произнес эти слова и тут же пожалел об этом. Он никак не мог засесть за работу и начинал нервничать.
— Бэби, — сказал Билл, внезапно разъярившись, — не гони волну. Если ты не хочешь читать то, что я тебе буду показывать, иди ты в жопу.
Он хлопнул дверью.
Лессер, мгновенно почувствовав облегчение, вернулся к письменному столу, чтобы разработать новый план последней главы; но, усевшись за стол, тут же встал и пошел к негру в его кабинет.
Он извинился за свою несдержанность. Она-то и заставила его так резко выразиться, Вилли, то бишь Билл. Я думаю, мы отлично поладим, если вы ставите перед собой художнические цели. Никто не говорит, что я должен полюбить ваши идеи.
— Я знаю тип людей, к которому вы относитесь, Лессер.
Лессер объяснил, что нервничает из-за потери рабочего времени. С другой стороны, я готов помочь вам, если смогу, потому что уважаю ваше писательское честолюбие, вы можете стать хорошим писателем, это действительно так.
Билл утихомирился.
— Так вот, Лессер, я прошу вас об одном; после того как я двину вперед несколько глав, вы взглянете на них и скажете, что я на правильном — или на неправильном — пути с точки зрения формы, больше ничего не требуется. Вы только скажете это, а там уж мне решать, правы вы или нет. Я вовсе не собираюсь стоять у вас над душой и доить вас, как корову, даю жопу на отсечение.
Лессер пообещал сделать все, что в его силах, если Билл проявит терпение.
— А если вы выкроите чуточку свободного времени, — сказал Билл, вытирая ладони о комбинезон, — я хочу поучиться грамматике — ну, там, именные предложения и все такое прочее, пусть даже никто из моих знакомых особенно их не употребляет. Но я полагаю, что мне не повредит иметь о них представление, хотя я не намерен делать ничего такого, что изговняет мой собственный стиль. Пожалуй, мне нравится ваша манера писать, Лессер, вы пишете без всякой х...и, но я не стану писать, как пишете вы.
Лессер пообещал одолжить Билли грамматику. Пусть тот просмотрит ее и если наткнется на что-либо интересное, они могут обсудить это после дневного урока.
— Идет.
Они обменялись рукопожатием.
— Мне нравится капать вам на мозги, Лессер, вы не лезете в бутылку. Мы отлично споемся.
Лессеру представилось, как он поет.
Наконец он снова засядет за работу. Вдохновенная мысль, которая могла бы дать жизнь последней главе, какой бы она ни получилась, лежала погребенная в могиле без надгробия.
*
После того как Вилли Спирминт стал Биллом Спиром, он прибавлял час за часом к своему рабочему времени. Он больше не забредал в полдень в квартиру Лессера, чтобы спрятать свою пишущую машинку, а появлялся позже, в более удобное время, в три, в полчетвертого; иногда он засиживался допоздна за своим столом в кухне, глядя на темнеющее небо. Лессер полагал, что Билл работает над своей новой книгой, но не знал этого наверняка, ибо Билл отмалчивался, а он не спрашивал.
Что до грамматики, то они раз или два толковали об именных предложениях, обо всяких герундиях, но тема эта наводила на Билла тоску. Он говорил, что все это вышибает из языка дух, и никогда больше к этому не возвращался. Вместо того он изучал свой словарь в мягкой обложке, записывал колонки слов в записную книжку и заучивал наизусть их значение.
После полудня он стучался к Лессеру и оставался иногда выпить и послушать пластинки. Негр был восприимчив к музыке. Он слушал ее. и его тело вытягивалось чуть ли не на дюйм, а на лице появлялось выражение покоя и невинности. Его выпученные глаза при этом закрывались, губы смаковали музыку. Однако когда Лессер поставил свою любимую Бесси Смит, Билл, распростертый на софе, обеспокоился и начал извиваться, как будто его кусали клопы.
— Лессер, — сказал он с нарастающей злостью, — почему бы вам не сбыть с рук эту пластинку, не разбить ее или не съесть? Вы даже не умеете ее слушать.
Не желая завязывать спор, Гарри не отвечал. Он снял пластинку с проигрывателя и поставил вместо нее песни Шуберта в исполнении Лотты Леман. Ее, сцепив на груди замком пальцы-обрубки, Билл слушал с удовлетворением.
— Ничего себе хмырь этот Шуберт, — сказал он, когда все песни были пропеты. Затем встал, вытянул руки, пошевелил пальцами и зевнул. С печальным видом оглядел свое лицо в зеркале Лессера и ушел.
— Черт возьми, приятель, — сказал он на следующий день, — как вам удается столько ишачить?
— Неизменные шесть часов ежедневно, — ответил писатель. — Я уже много лет так работаю.
— Мне-то казалось, больше десяти. Да, сэр, глядя на вас, я подумал: он работает не меньше десяти часов. Сам я пишу сейчас около семи часов в день и едва успеваю подтереть жопу. Худо то, что мне не хочется делать ничего другого, только бы сидеть и писать. Меня от этого страх берет.
Лессер сказал, что не советовал бы ему столько работать. Писатель должен найти свой собственный ритм.
— Пусть никто не говорит мне о ритме.
— Возможно, вам было бы более удобно работать по собственному расписанию, кончать в полдень.
— Не нравится мне ваш совет кончать как раз в то время, когда я только настраиваюсь начинать.
Во влажных глазах Билла отражались окна.
— У вас необязательно должен быть тот же рабочий режим, что у меня, — вот все, что я хотел сказать.
— Хотелось бы мне знать, — сказал Билл, — что вы получаете от жизни, кроме писательства? Что вы делаете со своим естеством, приятель? Что вы делаете своим причиндалом, тем, что из плоти? У вас что, нет бабы и вы обходитесь кулаком?
Лессер ответил, что и он время от времени получает от жизни свое. — Иногда бывают приятные сюрпризы.
— Я не говорю о сюрпризах. Я говорю о жизни. Какие у вас развлечения, кроме шахмат и гимнастики?
Лессер признал, что их меньше, чем должно было бы быть. Он надеется на лучшее, как только закончит книгу.
— С приличным авансом я, пожалуй, мог бы прожить с год в Лондоне или Париже. Но перво-наперво мне надо делать работу, которую я должен делать как художник, то есть реализовать возможности, заложенные в моей книге.
— Вы говорите и поступаете, словно какой-нибудь священник или гребаный раввин. Почему вы относитесь к писательству так серьезно?
— А разве вы относитесь к нему несерьезно?
— Вы носитесь с ним так, что скоро вгоните меня в могилу, приятель. — Билл сорвался на крик. — Вы изговняли и сглазили всю радость, которую я получал от писательства.
В ту ночь он затащил к себе в квартиру комковатый, в разводах мочи матрас, чтобы переспать на нем, если заработается допоздна.
*
А вот Лессер развлекается в Гарлеме.
Он пригласил Вилли в ресторан отведать негритянской кухни: ребрышки с капустой, пирог с начинкой из сладкого картофеля, но негр сказал, что это совершенно исключено, поэтому Лессер один спустился, как на парашюте, в Гарлем.
Он видит себя шагающим по Восьмой над Сто тридцать пятой, чувствуя, как его сносит в верхнюю часть города по широкому темному морю, место это кишит многочисленными суденышками с яркими парусами и пестроцветными птицами, неграми и негритянками всех форм и оттенков. Так или иначе, он тихо-мирно шагает вперед без единой мысли о своем письменном столе, влюбленный в зрелища и звуки, в теплый и солнечный день этого маленького экзотического городка, и ждет кого-то, чернокожего собрата или хорошенькую цыпку, старого или молодого, чтобы сказать, как некогда говаривали люди в не столь давнем прошлом: «Мир, брат, мир тебе»; но никто не произносит этих слов, хотя эта вот толстая женщина в красном с ощипанным, раскрывшим мертвые глаза цыпленком в сетке хрипло смеется, когда Лессер, приподняв свою соломенную шляпу, желает ей мира и процветания в этом и в будущем году. Прочие прохожие не замечают его либо отпускают в адрес «приятеля» саркастические замечания:
Фигуряла.
Белый шпион.
Гольдберг собственной персоной.
Чужака и зовут не иначе как чужаком. Лессер, не признавая себя виновным, все-таки строит поспешные планы бегства.
И тут появляется Мэри Кеттлсмит в вязаной оранжевой мини-юбке, обнажающей ее красивые бедра; она, вальсируя, приближается к Лессеру в компании Сэма Клеменса, мужчины мефистофельского типа в ермолке и дашики[5]. Он хотя и выслушивает, склоня голову, все, что ему говорят, сам немногословен.
Вы развлекаетесь сегодня вечером? — дружески спрашивает Мэри Лессера.
Всю дорогу: расслабляешься, потом хорошо пишется. Когда слишком много и долго работаешь, становишься нервным.
Как насчет того, чтобы трахнуться с черной?
