Я рассказываю Стинне об этих посещениях, но она не проявляет особого интереса.
— Расскажи мне лучше что-нибудь об Амстердаме, — говорит она с улыбкой. — Мне никогда ничего не рассказывают.
Она ободряюще поглядывает на меня, но у меня нет никакого желания рассказывать об Амстердаме. Я встаю, подхожу к стене и снимаю картину. Понимаю, что Стинне ожидает продолжительного доклада о кубизме, но я уже более таких докладов не читаю и склонен считать, что не столько кубизм овладел дедушкой, сколько сам дедушка обнаружил, что кубизм находится внутри него. Может быть, он и всегда таился в нем. Может быть, он проявился после возвращения из Германии. В картинах Аскиля всю жизнь повторялись одни и те же темы: он изображал разрушающихся людей и распадающиеся формы. Когда в 1995 году у него обнаружили рак желудка, он сжег все свои картины. После чего стал писать в другой манере, переключился на пейзажи, и тут наконец-то произошел какой-то перелом, но все пятьдесят лет до этого казалось, что он снова и снова проецирует одну и ту же тему на свои холсты. Да и их брак с бабушкой лишь с оговорками можно было назвать счастливым. Только первый год, когда они жили у Ранди и Нильса, они, по мнению Бьорк, были близки друг другу. Когда Ранди после свадьбы сдвинула в спальне кровати и сказала: «Пора браться за дело», — они стали ближе друг другу без лишних слов.
— Близки? — удивляется Стинне, беспомощно улыбаясь. — Неужели дедушка и бабушка когда-либо были близки друг другу?
Думаю, да…
— Послушай, — продолжает она, — когда бабушка сидела на твоей кровати и рассказывала тебе всякие истории… Уж не хочешь ли ты сказать, что она рассказывала тебе об их интимной жизни?
В минуты сомнения Бьорк могла удивляться тому, куда девался тот молчаливый соблазнитель, о котором она мечтала когда-то на патрицианской вилле на Калфарвейен. Аскиль вовсе не казался опытным. «Он вел себя как мальчишка, которому предстоит экзамен», — сказала она несколько недель спустя своей старшей сестре, вспомнив его испуганное лицо, когда она впервые разбудила его ночью: «Но разве нам не следует подождать? — спросил он. — Ты ведь сказала…» Но, честно говоря, Бьорк казалось, что она уже достаточно ждала. Она осторожно приложила палец к его губам и прошептала: «Покажи мне, как это делают», — после чего Аскиль неуверенно подполз к ней и взобрался на свою будущую жену, как взбираются на какую-нибудь опасную гору: он трудился изо всех сил с угрюмым выражением лица, пока у нее в нижней части живота не появились болезненные ощущения и прежнее подозрение, что ему с ней скучно, не испортило ей настроения. Когда он наконец кончил, она почувствовала разочарование и вспомнила, как однажды в детстве спросила мать, откуда берутся маленькие дети. Эллен ответила, что дети появляются сами собой, когда женщина, пойдя на компромисс со своим достоинством, выполняет свой долг.
В последующие восемь ночей она не подходила к кровати Аскиля, но на девятую снова прокралась к нему. «Покажи мне снова, как это делают, — прошептала она и быстро добавила: — по-настоящему», — после чего улеглась рядом с ним и закрыла глаза в ожидании того, что произойдет чудо. На сей раз он уже, по крайней мере, не казался таким испуганным. Он долго смотрел в полутьме на ее тело, а руки его занялись исследованиями, нашли потаенные места и чувствительные участки, где еще не бывал ни один мужчина. Волна блаженства накатила на Аскиля, и он закрыл глаза, но когда он снова их открыл, то созерцание своих рук, путешествующих по обнаженному телу Бьорк, словно каких-нибудь примитивных, никак не связанных с ним существ, отбило у него всякую охоту. Это были те же руки, которые когда-то на востоке Германии били объятого ужасом Германа головой о землю. Он тут же со страхом отдернул руки, но Бьорк решила, что он поддразнивает ее.
— Ах ты, наглец, — засмеялась она.
Когда Аскиль затем расстегнул ширинку на своей пижаме и, осознавая необходимость выполнения своего долга, занялся своим членом, чтобы, по крайней мере, выполнить супружеские обязанности, Бьорк не могла понять, куда девалось волшебное настроение. И на этот раз он опять трудился целую вечность. Разочарованная Бьорк отправилась назад в свою постель и на следующее утро проснулась с неприятным вкусом во рту, потому что ночью ей снился доктор Тур и все те удивительные предметы, которые он умел доставать из своей черной шляпы.
Только когда Ранди после свадьбы сдвинула кровати в спальне, Бьорк решилась взять дело в свои руки. Хотя они уже дважды были близки, она все еще не чувствовала его своими руками. Начав во тьме спальни делать для себя открытия и действуя как человек, который играет в жмурки и при этом собирается исследовать окружающий мир, она отметила удивительную угловатость мужского тела, а когда позднее решилась исследовать и его мужское достоинство, то не могла не удержаться, чтобы тихонько не засмеяться… Что за странная вещь, твердая и мягкая одновременно, а эти шарики величиной с голубиные яйца, которые она осторожно поглаживала пальцами, не догадываясь, что последним, кто касался пальцами этого сокровенного места Аскиля, был немецкий следователь в бергенской тюрьме. «Осторожно», — прошептал Аскиль, и, поймав его взгляд, она вдруг поняла, что Аскиль — ребенок, вернувшийся домой после длинного и таинственного путешествия. Она прижала его голову к своей груди. «Тс-с-с! — прошептала она ему на ухо. — Все будет хорошо». А в это время она другой рукой продолжала свое исследование, подбадриваемая бормотанием Аскиля, его жарким дыханием у своей груди, пока что-то горячее и мокрое не брызнуло на ее ладонь, и она громко засмеялась. И когда он галантно предложил поменяться местами, чтобы она не спала на мокром, дескать, это долг мужчины, то сразу же забылась вся чепуха мамы Эллен о компромиссе со своим достоинством. Как же так, размышляла Бьорк: днем он немногословен и ничего не рассказывает, а по ночам они могут быть так близки в бессловесной тьме.
В последующие месяцы их безмолвные игры в темноте продолжались. Бьорк постепенно удовлетворила свое любопытство в отношении мужской анатомии и примирилась с мыслью, что мужчина и женщина — два совершенно различных существа, которые могут стать близки лишь в темноте, когда окна занавешены.
Вскоре после свадьбы Аскиль устроился на верфь в Бергене. Молодой инженер с повязкой Движения сопротивления и прочими достоинствами — как раз то, что нужно, и Бьорк начала вставать в пять часов утра, чтобы заваривать черный как ночь чай бледному Аскилю, сидевшему в гостиной в полном одиночестве с ужасно сиротливым видом, и она растапливала печь, чистила ему пиджак, утюжила брюки, поправляла галстук и шептала: «Счастливо тебе» и «Возвращайся скорей».
Она не задумывалась над тем, что, когда он возвращался домой, от него частенько попахивало спиртным. Ведь у них была их безмолвная тьма, к тому же алкоголь помогал ему преодолеть подавленное состояние. Однажды он пришел домой пьяным с джазовой пластинкой, которую взял послушать у своего приятеля Ингольфа Фискера, и принялся танцевать в гостиной. «Что еще за ужасный шум?» — воскликнула мама Ранди, которой просто не хватало слов, чего нельзя было сказать о папе Нильсе. «Мой сын слушает негритянскую музыку!» — возмутился он, но тут Аскиль, продолжая танцевать, заявил, что негритянская музыка была запрещена в Третьем рейхе.
В один прекрасный день Аскиль пришел домой с мольбертом и сообщил, что собирается к тому же еще и заняться живописью. Тут Нильс воскликнул: «Мой сын сошел с ума!» А Аскиль с загадочным видом вытащил из внутреннего кармана смятую репродукцию картины Пикассо «Портрет Амбруаза Воллара».
— Посмотрите-ка, — сказал он, разложив репродукцию на обеденном столе, словно тайную карту с указаниями, где зарыто сокровище, — вы видите, кто тут изображен?
— Пробст Ингеманн, — предположил Круглая Башка.
— Да нет, — ответил Аскиль, погладив его по голове.
— Квислинг[9], — предположила матушка Ранди, которая в жизни своей не видела более уродливой картины.
— Нет.
— М-м, — сказала Бьорк, бросив быстрый взгляд на название в нижнем углу, — может, это господин Воллар?
— И да, и нет, — ответил Аскиль, поцеловав ее в щеку, — позвольте мне иначе сформулировать мой вопрос: кто там еще изображен, кроме Амбруаза Воллара? — Поскольку ни у кого из присутствующих не возникло никаких предположений, он продолжил: — Это же я, вы что, не видите?
Но никто этого не видел. Так уж получилось, что именно в голове Бьорк внезапно промелькнула ужасная мысль. Ибо не представляла ли эта репродукция на самом деле тот образ Аскиля, который она никак не могла собрать в единое целое, и, может быть, на самом деле в нем нет ничего цельного, а есть лишь странное скопление фрагментов и острых углов, о которые можно порезаться. Но она тотчас отмахнулась от неприятной мысли и сказала: «Что за глупости, Аскиль, ты вовсе не так стар и не так уродлив».
