Гуров привстал и наклонился близко-близко к лицу капитан-иерея. Плоскорылов взглянул в его птичьи серые глаза за круглыми стальными очечками и окончательно смутился.
— Вижу,— догадался Гуров; он вообще обо всем догадывался мгновенно.— Ну, ничего. Надо же начинать когда-то. Это хорошее будет начало, иерей. Полковнику без крови никак. Сам знаешь, дело прочно. В общем, много не болтай — кто знает, какие у них тут союзники… Я тебя предупредил.
— Ну конечно,— горячо сказал Плоскорылов.
— Не «конечно», а по форме!— вдруг прикрикнул Гуров. Плоскорылов вскочил, оправил рясу и после секундного позорного промедления взметнул руку:
— Служу!
— Да вольно, дурашка,— рассмеялся инспектор. Плоскорылов никогда не мог понять, серьезен он или только проверяет его.— Молодца. Любуюсь, сынок. Настоящий варяг… воинская косточка…— Он отвернулся, словно стыдился проявления отеческих чувств. Плоскорылов так любил его в этот момент, что, не колеблясь, послал бы на смерть. Это было высшим проявлением варяжской любви.
— Помолимся, инспектор,— предложил он от избытка чувств. Совместная молитва была лучшим, что он мог сейчас предложить гостю.
— Думаешь?— поднял глаза Гуров.— Прямо сейчас? Ну пошли.
Храм Плоскорылов оборудовал при штабе,— крестьяне построили его по чертежу дня за три. Пауков удивительно умел распоряжаться массами. Храм получился аккуратный, истинно воинский, с арктической устремленностью вверх, с чисто декоративным, несерьезным крестом и без всякой уродливой луковицы, этой неотъемлемой принадлежности православия; Плоскорылов жаждал увидеть на храме древний, любимый ведический знак и даже укрепил на концах креста маленькие, осторожные намеки на него,— собственно, стесняться было нечего, крестьяне не возразили бы, даже укрепи он на храме звезду, и такие прецеденты бывали, весь сталинский стиль тому порукой, но полностью раскрываться пока не следовало. Плоскорылов, однако, настоял, чтобы рядом оборудовали подсобку, которую он лично запирал на замок; туда никто, кроме него, не мог проникнуть. Там, в сейфе, хранилась атрибутика арийского, нордического богослужения: без этого Плоскорылов давно бы сошел с ума среди беспрерывных баскаковских дождей, тупости коренного населения и однообразия пресной крестьянской пищи. Пройдя третью ступень, на протяжении всего третьего курса неустанно и восторженно изучая историю ариев и неразрывно связанное с нею арианство, он не допускал для себя и мысли о молитве пошлому, растлительному хазарскому божеству. Страдальческая фигура на кресте оскорбляла его душу, всецело посвященную солнценосному учению. В подсобке хранился ведический знак, своеручно вырезанный Плоскорыловым в обстановке строгой секретности из куска тонкой жести, да двенадцать изображений варяжских божеств — почти весь пантеон, кроме Велеса, которого сожрали ненасытные баскаковские мыши, а набить нового было пока не из чего; да череп, который Плоскорылов всегда возил с собой для напоминания о главном; да платок, омоченный в хазарской крови (драгоценная реликвия, вручаемая на четвертом курсе); и непременный льдистый кристалл с острыми гранями — образ полюса Севера, с надписью «Привет из Арктики!» для камуфляжа: такие сувениры имперская промышленность в избытке производила в шестидесятые, но вынуждена была скрывать «Ориентацию на север» и маскировать ее дурацкой романтикой освоения новых территорий.
Гуров разлапистой, совсем не военной походкой шел к храму. Снова припустил мелкий дождичек, холодало, и Плоскорылов поеживался после теплой избы.
— Часто служишь?— не оборачиваясь, спросил инспектор.
— Стараюсь не чаще трех раз в неделю,— виновато признался иерей.— Ну а где мне силу брать, сам скажи?
— Силу нигде брать не надо, сила должна быть внутри.
— Она и есть внутри!— ругательски ругая себя за неправильный ответ (опять расслабился!), немедленно исправился капитан.— Но пойми, тут же нет ни книг, ни общества! Я скоро шерстью зарасту!
— А для того и глушь!— наставительно произнес Гуров.— Для чего подвижник уходит в затвор? Почему хазарство переняло эту ведическую практику? В душе своей обретешь неиссякаемый источник! Ты думал, ты просто так на фронте гниешь? Ты закаляешься для главного служения!
Плоскорылов сам еженедельно вдалбливал все это офицерам, но когда этим банальностям принимался учить Гуров — ощущал некоторую неловкость.
— Я знаю,— кивнул он.— Но на практике…
— На практике устав читай!— прикрикнул инспектор.— Ты должен быть как алмаз, иерей! Понял? Как алмаз! Я в тебе, тебе одном вижу смену! А спроси тебя обязанности дневального по роте — ты поплывешь, как Вайсберг в океане! Что, нет?
— Ты шутишь, что ли?— обиделся Плоскорылов.— Я в двенадцать лет это знал! У меня с шестого класса строевой устав под подушкой… я карту Курской битвы рисовал, первый приз за реферат по району!
— Ты мне не первый приз за реферат,— холодно сказал Гуров, и Плоскорылов опять не знал, шутит он или всерьез.— Ты мне обязанности дневального, и стоять смиренно!
— Дневальный есть военный солдат,— бойко начал Плоскорылов,— которого первейшая обязанность есть надзирать, следить, досматривать и докладывать, а такожде поддержание порядка в расположении роты неусыпно. Дневальный есть принадлежность тумбочки, каковая есть принадлежность входа в расположение. Дневального долг есть натирать краники, стоять смиренно в ожидании кто есть любезный гость, а при появлении любезный гость производить отдание чести и три выстрела: выстрел известительный, выстрел предупредительный и выстрел контрольный, если любезный гость окажется вероятный противник. Когда дневальный заступать, то наряд принимать…
— Вот и врешь,— спокойно сказал Гуров.— Пропустил про дежурного.
— Ах, черт,— вспомнил Плоскорылов. Ну конечно, как он мог забыть! Отчего-то он всегда пропускал этот пункт.— Дневального есть долг оповещать дежурного по роте, аще кто прибыл, убыл, прибил, убил, привалил, увалил, пристал, устал, прикололся, укололся…
— Ну?
— Черт… прости, инспектор. Не помню.
— Приложился, уложился,— небрежно продолжил посвященный.— Дневальный есть дежурного по роте первый помощник, правая рука и неодушевленный предмет. Достаточно. В следующий раз спрошу тебя про караульный грибок, и аще ты мне не доложиши квантум сатис, будеши имети от мене три наряда на кухню с отиранием стен и подносов двоекратным отмыванием, понятно ли я излагаю?— Он расхохотался.— У тебя строевой устав не вызубрен, а я тебя посвящаю! Ну не развал ли воинской дисциплины? Ладно, пошли молиться.
В храме было прохладно, пахло свежим сырым деревом — то был славный запах хвои, живой природы, внушал себе Плоскорылов… хотя на деле это был запах мокрых досок, надолго зарядившего дождя и угрюмой крестьянской глуши. Надо было быстро убрать всю убогую, дешевую атрибутику полковой церкви — жалкие бумажные иконки, фанерное распятие, без любви выпиленное лобзиком и раскрашенное местным умельцем,— и расставить на алтаре арийские святыни. Пока Плоскорылов хлопотал по своему хозяйству, Гуров осматривался. Вместе они молились только однажды, при самом первом приезде Гурова; о дне знакомства Плоскорылов вспоминал с умилением. Молитвенный стиль инспектора поразил его аскетической скупостью — минимум выразительности, проборматывание, аккуратные жесты: будничность служения была важной приметой гуровского стиля, иерей даже пытался одно время копировать эту сухость, но его влажной, немного женственной природе она была покамест противоположна. «Дело молодое»,— любовно подумал он о себе. Гуров всякое повидал, его, должно быть, выжгло; он бывал у хазар, отлично знал их быт, не один день провел в общении с коренным населением — где тут было сохранить первозданную чистоту чувств? В этой чистоте Плоскорылов и видел некоторое свое преимущество, о котором думать избегал, но в душе всегда помнил. Он был так еще нежен. И нигде, в конце концов, не сказано, что варягу противопоказана нежность: один сухой, другой влажный, вот и будет цветущая сложность!
Он разложил святыни — череп, свастику, кристалл, извлек из недр рясы старинный, закапанный воском и кровью молитвенник, укрепил в специальном держателе свечу вниз фитилем, подставил под нее чашу для сбора драгоценного освященного воска, снял крест и застенчиво спрятал в специальный карман, куда всегда убирал ненавистный хазарский символ во время собственных одиноких молитв; все было готово. Гуров пропустил бородку через кулак, поправил очки и посерьезнел.
— Сам будешь читать?— почтительно спросил Плоскорылов.
— Изволь,— сухо отвечал инспектор. Он положил правую руку на кристалл и размеренно, однако без подвываний и замедлений стал читать «Молитву о даровании победы арийской расе над сыновьями хамовыми»:
