— От кого у тети Сони сыновья-то? — спросил Паша.
— Кто его знает. Они в Васильевку приехали с детьми. У нас на работе есть поэт, так складно сочиняет, много читает, и он сказал, что на эту тему, ну, о правде, поэт Есенин написал:
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
Молча ехали по песчаной дороге. Темнело. На душе неспокойно. Назар Наумович ласково покрикивал на состарившегося Рыжко: «Давай-давай, родимой!»
Когда въехали в лес, сдавило сердце. Я огляделся по сторонам. Ведь это то место, где в детстве напугался волков! Тогда возвращались с сабантуя после убийства отца. И стало так страшно! Все повторялось: также едем на Рыжко; я, как и в детстве, сижу на телеге, а Назар Наумович говорит коняге точно такие же слова… Господи! Меня бросило в жар. Лес стоял темной стеной, и показалось: в кустах мелькнула большая собака, а может быть, волк. Назар Наумович чиркнул спичкой, прикурил, а мне вспомнились огоньки спичек в тот роковой вечер, когда мужики жгли их, пугая волков. На мгновение потерял сознание, в голове ударил колокол и раздался вой волков. Пришел в себя и вытер со лба пот. Я не чувствовал тела, пропал страх, и на душе стало легко-легко.
Вот и Васильевка, вернее, то место, где когда-то стояла деревня.
Назар Наумович подъехал к единственному уцелевшему дому, стоящему на берегу реки.
— Вот и все, что осталось от Васильевки. Рыбаки да охотники сюда заглядывают, ну и я летом хозяйничаю.
Долго сидели у костра, пили самогонку и ели ароматную уху. А когда легли спать, впервые от спиртного не болела голова.
Утром, чуть свет, поднялись, побродили по лесу, прошлись вдоль речки и завернули на кладбище. Кладбище заросло, но могилки нашли быстро; постояли, помянули добрым словом отца и мать и, похлебав ухи, тронули в райцентр.
Билеты соседка нам купила. Мы еще повидались с родственниками и на следующий день поехали в аэропорт.
Мой самолет улетал раньше, и брат проводил меня, обещая помочь обменять квартиру.
Едва зашел домой, зазвонил телефон.
— Ты где пропадал? — взволнованный голос Вики.
Я объяснил.
— Завтра вечером жду у Татьяны.
Женщины встретили меня восторженно и открыли бутылку коньяка. Пил наравне, и второй раз не болела голова.
Возвращаясь домой, чувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд. Обернулся: по пятам в черном костюме шел среднего роста, лет сорока, смуглый мужчина. Я остановился. Мужчина приблизился.
— Ты, — начал он, прищурив глаза, — чтоб больше не ходил сюда, понял? Если еще раз увижу здесь…
Он не договорил. Подняв синие в наколках руки, ударил ребром правой ладони по левой и медленно пошел к остановке. Прикурив, тронул в другую сторону. Значит, тогда за мной следовал он. Неужели это любовник Татьяны? Все, больше туда ни ногой.
На следующий день позвонила Вика. С жаром ей все рассказал.
— Жора, спокойно, — ответила она. — Не бунтуй. Надо разобраться. Приходи вечером к Татьяне, и все обсудим.
Нехотя согласился, а когда стемнело, двинул другой дорогой в штаб женщин.
Их было трое: Вика, Татьяна и Лилия. Обрисовав пригрозившего мне мужчину, предположил: раз руки в наколках — уголовник.
Женщины в недоумении: уголовника среди знакомых нет.
— Может, это Славка подослал? — предположила Лилия, глядя на Вику.
— Да нет, что ты, — возразила Вика. — Я же говорила, что Славку рассчитала. Он и вещи забрал. Сейчас уехал в круиз вокруг Европы.
— А-а! — воскликнула Татьяна. — Вспомнила! Этого уголовника я знаю. У Вислякова встречала. В черном костюме, и руки в наколках. Живет где-то рядом. А Висляков, я говорила вам, наполовину импотент. И ревнует меня к каждому столбу. Стала реже к нему ходить, ют он и попросил этого уголовника узнать, кто у меня бывает… Висляков — коварный. Тогда с одним мальчиком встречалась, а его так избили… По указанию Вислякова, конечно. Нанял кого-то, заплатил, и все. Значит, Жорке здесь больше бывать нельзя.
Женщины загрустили.
Утром со страхом уходил, боясь уголовника. Но его не встретил.
Рукопись, оставленная братом, лежала на столе. Завтра отвезу в журнал «Юность», там публикуют воспоминания репрессированных.
Вечером позвонила Оксана: не соскучился ли?
— Еще как! — прокричал я, хотя после буйной ночи с тремя женщинами не испытывал никакого позыва.
— Тогда приходи.
Ладно, решил я, сделаю так: пойду к Оксане и возьму с собой рукопись, а завтра отвезу в редакцию.
Спускаясь по лестнице, сунул папку за пазуху.
На улице было темно, и едва завернул за угол дома, как наперерез двинулась черная тень. Тень приблизилась, и я узнал мужчину-уголовника.
— Ты, — процедил он сквозь зубы, — говорил: не ходи туда! Не слушаешь…
И ударил меня ножом в живот.
В нашу сторону шли люди, и уголовник рванул вдоль дома. Я так и стоял — нож попал в рукопись. Развернулся и пошел домой.
Вытащив спасительницу-рукопись, стал разглядывать. Нож прошил несколько десятков листов. На первом написано: «Николай Алтайский. Какого цвета любовь? Роман в письмах». И стал читать.
«…Поэт по призванию, преступник по профессии, я устал жить прежней жизнью и разуверился в людях настолько, что сейчас не могу найти нужных слов, чтобы убедить вас дочитать это письмо до конца. Я могу рассказывать романы, легенды о себе, о происках и жестокостях злой Судьбы, преследующей меня едва ли не с самых пеленок. Жизнь не щадила меня, подводя под дула автоматов, бросая за решетку тюрем и спецлагерей, стараясь бить только наверняка, с запасом прочности и с гарантией на будущее, чтобы если не пряником, так кнутом вразумить непокорное, бесхозное дитя двадцатого века. Только я был для нее не сахар.
И вот итог: двадцатилетнее прозябание, влачение судьбы и проклятие всему роду человеческому. В клоаке, в общественном дерьме и дряни, в свалке, и отбросах цивилизации перестает блистать даже бриллиант. Двадцать лет мне навсегда придется вычеркнуть из своей жизни как несуществующие. Двадцать! Хотя они были и есть, чтобы в тридцать восемь с половиной начать новую жизнь. Начать все сначала.
Человека невозможно переродить. Запугать — да. Но исправить… Это неверный термин. Человек осознает, но отнюдь не исправляется. Осознает нелепость либо пагубность своего преступления уже в первые мгновения после его совершения и раскаивается либо еще более озлобляется, когда устает раскаиваться и осознавать.
Как мыслящее существо, я не только запуган и озлоблен, но и осознал опасность того пути, по которому следовал прежде. Но отречься на словах от прожитого не так уж сложно. Куда сложнее не повторять его вновь…
Мне кажется особенно гнусным, скверным, предосудительным предательством оскорблять в себе самом ложью те чувства, которые были вызваны в моей душе давней мальчишеской мечтой. Ее осязаемым, захватывающем образом, с которым я засыпал и рано подымался с холодных жестких нар, чтобы идти из года в год в никуда. Не приближаясь, а еще более отдаляясь от своей совсем не преступной Мечты. Да и может ли быть преступлением — любить прекрасное?!
Мальчишкой, отозвавшись на людское горе, причиненное советским людям Великой Отечественной войной, я собирался по-своему переделать Мир, чтобы жизнь для всех стала щедрой, радостной и красивой, чтобы не было обездоленных и залитых слезами несчастных. Но совершил непростительно злую ошибку, по счастливой случайности не причинившую никому, кроме меня самого, большой беды. Иначе, отправленный под расстрел, я давно бы перестал существовать для других, как не существую сегодня для себя.
В августе 1965 года при переходе государственной границы я был задержан на контрольно-пропускном пункте «Чехия» близ местечка Чиерна-над-Тиссой пограничным нарядом и передан в руки органов госбезопасности. Меня обвинили в совершении вооруженного нападения на районный отдел внутренних дел с целью захвата стрелкового оружия и боеприпасов.
Это не было ошибкой. Я действительно пытался завладеть большим количеством оружия, надеясь использовать его в рядах юных подпольщиков — «патриотов» моей Родины.
Сейчас это выглядит до безумия наивно и глупо, но тогда казалось мне героическим.
После длившегося полгода следствия, проводимого органами КГБ и прокуратурой, дело было передано для рассмотрения в суд, и меня приговорили к двенадцати годам лишения свободы.
Затем отчаянные, упорные и безрассудные побеги из колоний увеличили срок наказания до двадцати лет, из которых осталось отбыть последние два года. В той же мере, с какой я жду с болью в сердце дня освобождения, я страшусь выхода на свободу. Страшусь, как может страшиться дикарь, насильственно вывезенный из милой его сердцу тишины джунглей и ввергнутый в бурную круговерть говорливого столичного города, так как не имею никакой рабочей специальности, не имею друзей и знакомых, готовых оказать мне хотя бы моральную поддержку.
