Маленький этот путч, принесший немке-гувернантке собственный угол на железной кровати среди зеленой мебели в детской, бескорыстно развлек одну только Тери. Лайош в тот момент, когда хозяйка пришла из города с незнакомой дамой и Тери вышла к нему в сад с новостью, сразу же почуял неладное. Чем больше было в доме жильцов, тем дальше отодвигалась его постель в бельевой от глаз и сердца хозяев. Барин бесповоротно отнял у него хозяйку. Не оторвет ли теперь точно так же от него эта гувернантка Тери? Пока не было гувернантки, в доме были только господа и слуги. Сколько бы ни презирала его Тери, все же, если б, скажем, обитателей дома пришлось разбивать на классы, они с ней оказались бы вместе. Положение гувернантки не было столь однозначным. Она находилась где-то между слугами и господами — и Тери, вместо того чтобы гордо отвернуться от нее, не попытается ли подняться к ней, в эту промежуточную категорию? Как бы болезненно ни отозвались в нем слова барина «Не слишком ли нас много?» — он был разочарован, увидев, что Кристина, вместо того чтобы с плачем бежать собирать вещи, спокойно шествует в столовую с тарелкой хвороста в руках. Этот хворост окончательно утвердил место немки в доме и окончательно вырвал у Лайоша почву из-под ног. После обеда барин, хотя и остался дома, не вышел копать. Лайош так потерянно горбился в одиночестве над лопатой, погружая ее в размокшую землю, словно копал только по привычке и, собственно говоря, давно уж за пределами участка.
Однако, сколь бы мрачными и унылыми ни были мысли, барахтающиеся в рыжей его голове, инстинкт самосохранения пытался найти выход даже в этом безвыходном положении. Прежде всего он попытался расположить к себе новое влиятельное лицо. Еще в обед он вызвался притащить из города гувернанткины чемоданы. А вечером взял у Тери урок немецкого языка, сначала затвердив, как будет «целую ручки», потом «прошу вас», потом «покорно благодарю». К несчастью, до утра три выражения перепутались у него в голове, и когда немка спустилась в кухню за завтраком для детей, Лайош приветствовал ее громким «И питте шен»[29]. Кристина остановилась перед парнем в испачканных землей штанах и, чуть подождав, обратилась к нему с каким-то непонятным вопросом. «Да я просто поздоровался. И питте шен», — объяснял Лайош. Гувернантка позвала Тери: «Was will der Mann?»[30]. Лайош и Тери объяснил, чего он хотел. Тери расхохоталась и, вместо того чтобы объяснить ему ошибку, принялась со смехом тарахтеть что-то гувернантке. Лайош, пристыженный, стоял, глядя на веселящихся женщин. И смех Тери ему был обиден, особенно же — полурассеянный, полупрезрительный смех гувернантки. Она смотрела на него с холодным любопытством, как будто ей показывали какого-то довольно нелепого зверя. Лайош, так и не попытавшись узнать, в чем дело, угрюмо ушел в сад. Но Тери выбежала за ним с насмешками. «Как это вы, Лайош, сказали „целую ручки“?» — хихикая, спрашивала она. Вместо наскучившего Шкрубека она нашла новый прутик: это несчастное «питте шен». Лайош сердито отвернулся. «Красиво с вашей стороны, ничего не скажешь», — только и ответил он, навсегда получив стойкое отвращение к немецкому языку.
Первое поражение, однако, не сломило Лайоша. Тиби, палач зеленоголовых люцерновых стеблей, приветствовал его в своей белой шерстяной шапочке как старого знакомого, да и Жужика еще помнила чудесный будильник. Лайош испробовал на них все магические свойства своей тачки, стараясь приучить их к себе и, развлекая их, снискать расположение гувернантки. Перевернутая тачка ложилась на землю и превращалась в молотилку, а колесо ее служило барабаном, в который вместо снопов бросали пучки вырванной люцерны; поставив тачку на бок, в ней можно было организовать небольшую лавку, в нормальном же своем виде она становилась чудесным экипажем, сидя в котором можно было прутиком подстегивать Лайоша, чтобы скакал резвее. Но шумное это веселье не порадовало гувернантку. Она вышла на угол дома и оттуда громко позвала детей. «Что она говорит?» — спросил Жужику Лайош. «Что мы в грязи испачкаемся», — перевела та и крикнула в ответ, что Тиби не хочет идти домой. Тогда гувернантка сама двинулась к ним; на ногах у нее были маленькие комнатные туфли; когда она через грязь пробиралась к ним, одна туфля свалилась и ей на одной ноге пришлось прыгать назад, чтоб сунуть ногу в чулке в потерянную туфлю. Лайош поймал ей норовившего сбежать Тиби, но выговора уже не смог избежать. Гувернантка, одной рукой держала послушную Жужи, другой — вырывающегося Тиби, по пути в дом все еще оборачивалась и, можно было предположить, упрекала его за грязную дорогу. Пока они добрались до угла, Жужика тоже перешла на ее сторону. «Правда, Лайош, — крикнула она, — зачем ты нас сюда заманил? Тебе работать надо».
Когда в обед он пришел в кухню, Кристина, которая как раз оказалась там, тут же заговорила о нем. «Der Mann», — слышал Лайош, уже зная, что «дер манн» — это он. Кроме того, в речи все время повторялись слова «шпиль» и «арбайтет»[31], произносимые таким тоном, что Лайош мог понять их и как «черт побери». Он понял, что в глазах гувернантки он человек конченый; теперь он пытался хотя бы Тери настроить против пришелицы. «Гордая женщина эта немка, — осторожно прощупывал он почву, когда они остались вечером вдвоем в кухне. — Вы, Терике, заметили, что она и с вами свысока разговаривает? Барыня так не держится, как она. А ведь всего-то прислуга, как и мы». Тери задумалась на минуту: пожалуй, гувернантка действительно говорила с ней свысока. До сих пор она ничего особенного в ее манерах не замечала. Но слова Лайоша пробудили ее самолюбие, и она уже сама было заметила, что та держится не по рангу высокомерно. Однако Лайош все испортил, упомянув про общую участь прислуги. Это «как и мы» словно и Тери уложило на старый матрац в бельевой. «Кое-какая разница есть все-таки, вы не думаете?» — сказала она холодно, решив про себя, что отныне будет держать этого наглого мужика на расстоянии. Не хватало, чтоб гувернантка подумала, что между ними что-то есть. Лайош еще раз или два попробовал подстрекать Тери против немки, но это удавалось ему все меньше. «Могла бы мадама выйти и вымыть за собой посуду. Почистила бы мадама и сама свои туфли. Ишь, как носятся с этой мадамой: за стол ее с собой сажают. Вы, Терике, не хуже ее — тоже могли бы в комнате есть». Такими замечаниями Лайош время от времени пытался уколоть самолюбие Тери, но та день ото дня ценила гувернантку все выше и подстрекателя осаживала все решительнее.
Этой своей победой немка обязана была двум вещам: презрению, с каким она созерцала отношения между Хорватами, и доверительности, с какой она поверяла свои впечатления Тери. Гувернантка любила сопоставлять прежний свой дом с этим, куда ее забросила неблагосклонность судьбы. Она бы в своем доме не потерпела таких стульев с торчащими пружинами. Она у себя на пол стелила только персидские ковры, а если их не хватало, лучше уж оставляла так. Когда речь зашла о занавесках, она только рукой махнула; не нравилось ей и то, что на стенах вместо оригинальных картин висели гравюры, которые можно изготовлять десятками. Сама хозяйка тоже ей не импонировала: и манеры у нее грубы, и платья, белье бог знает какие, и пудра недостаточно дорогая, и по-немецки говорит бог знает как. Она знавала настоящих венгерских аристократок, и все они отлично говорили по-немецки. О барине же у нее было твердое мнение: заурядная личность. Этому презрительному высокомерию во многом придавали вес и немкины чемоданы, в которых рядом с купленными в последнее время дешевыми товарами было и несколько старых дорогих вещей: серебристая лисица, шелковая комбинация с вставкой из тонких кружев и очень много закладных квитанций. Пока хозяйка наносила визиты родственникам, Тери с охапкой свежевыстиранного белья забиралась в детскую, и из разложенных на столе квитанций в рассказах гувернантки вставал, словно мираж, поражающий воображение мир. Рядом с золотым ридикюлем лежал перламутровый театральный бинокль, бриллиантовая незабудка семейного перстня сверкала радужной каплей на каракулевой шубе, огромные веера из страусовых перьев, венецианские камеи, жемчужные ожерелья в две нитки и воздушные, дышащие пуховые одеяла возникали из исчерканных чернильным карандашом грязноватых бумажек. Тери не была оценщиком в ломбарде и не, могла знать, соответствуют ли суммы, выданные за драгоценности, описаниям гувернантки. В ее глазах от одних названий вещей возникало какое-то вибрирующее мерцание, а магические квитанции (визитные карточки и злого рока, и надежды одновременно) волновали телесной, ощутимой близостью золота, пуха, жемчуга, мехов, а сидящая над разложенными квитанциями дама (которую во время объяснения дергал за локоть неугомонный маленький неслух) внушала Тери более трепетное уважение к судьбе, чем все, что она до сих пор видела и испытала. Любая из вещей, скрывающаяся за этими бумажками, для Тери могла бы стать — окажись она каким-нибудь чудом ее владелицей — началом новой жизни. Сколько, должно быть, перестрадала эта женщина, расставаясь с этими вещами, одну за другой относя их в ломбард, пока пальцы, перебирающие сейчас квитанции, словно траурные извещения, не остались совсем голыми. С другой стороны, все эти вещи не пропали окончательно: Кристина для того и пошла служить, чтобы выплачивать хотя бы проценты на закладные. Когда-нибудь судьба ее круто изменится, и вещи одна за другой снова вернутся к ней. Это полувладение столькими сокровищами, пожалуй, больше волновало Тери, чем злая судьба, их отнявшая. Она даже свое жалованье готова была отдать, чтоб вызволить их из закладного дома. Она бы дала за них вдвое больше, чем ломбард: так и Кристина скорее получила бы свои вещи, и ей, Тери, перепал бы какой-нибудь перстенек, какая-нибудь пелерина из менее значительных сокровищ. Мечту свою она не смела поверить немке, но самой своей преданностью подготавливала ту к этой жертве. Детское белье должна была бы гладить Кристина — Тери по вечерам, закончив свою работу, гладила вместо нее. Туфли ее она чистила тщательнее, чем господам, и, когда они вдвоем разговаривали по-немецки, она звала ее не фрейлейн, как полагалось бы по рангу, а, помня о ее прошлом, Гнедиге[32].
