— Здорово, коль не шутишь.
— Скажи, дедуля, что здесь раньше было?
— Монастырь, паря, женский монастырь.
Дед оказался словоохотливым и рассказал, как Христовы невесты в монастыре царствия небесного искали.
— Вон гараж. Там раньше кельи ихние стояли. Я парнем тогда был, так мы, сельские, как ночь — так через забор, по приступочкам, и туда, туда… — Усы у старика поползли вверх. — А как начали при Сталине в монастыре все крушить — добрались и до келий. Полы вскрыли, а в земле-е-е… вот такие вот черепа. — И дед для наглядности показал свои высохшие, сложенные вместе, кулаки. — Скидывали и закапывали, и снова грешили. Вот так, паря. — Дед помолчал и добавил — Сладок был грех.
— А из монашек в живых кто остался?
— Не так давно последняя померла. Калерией звали. Со мной доживала Я ее все пытал: «Скажи, Калерия, грешна?» Она отмалчивалась, а перед смертью покаялась: «Грешна. И мой ведь ТАМ». Ее келья была угловая, а я в угловой бывал не раз. Кто знает, может, моего и скинула. Н-н-да-а-а.. — Дед поскреб пятерней за ухом. — Стоило прятаться за монастырскими стенами, чтоб творить любовь по-воровски. Монашки и лиц-то наших в потемках толком не могли разглядеть. Какая тут, к черту, любовь.
Хочу, стремлюсь, но не могу понять себя, Боже. Уж если я, дурак, не пойму себя, то как же умные поймут друг друга? Помоги им, Господи.
Каждый день ломаю голову: для чего живу? Однажды так напрягся, что меня бросило в жар, в голове раздался женский визг, перешедший в вой, затем вселенское гортанное клекотанье, и я отключился.
Больше месяца был не в своем уме и, купаясь в ванне, почувствовал себя мужчиной. Вспомнил Вику, и кукурузина взметнулась к животу, выплеснув на пол воду.
Целую неделю ходил мимо дома Вики и наконец встретил.
— До безумия соскучился по тебе! — выкрикнул я.
— Молодец блаженный! Ступай домой. Сейчас приду.
И вот Вика снова в моей постели! Какая она великолепная!.
Уходя, сказала:
— Скоро приедет из отпуска моя подруга, Валерия, и мы будем встречаться у нее.
Все реже и реже прозреваю, и вести дневник не хочется. Сколько можно.
С Викой встречаюсь у Валерии. Ее квартира в центре Москвы превратилась, как и Татьянина, в штаб женщин. Они меня до сумасшествия любят. Боже, сделай так, чтоб больше не прозревал: надоел вселенский бардак. Когда не в своем уме, я — блаженный.
Альберту Николаевичу Янечко посвящаю
Леонид Габышев
Егор Иванович проснулся рано, но заснуть больше не смог. Он лежал с закрытыми глазами и вспоминал прошлое. Теперь он жил только прошлым, семьдесят пять скоро стукнет, и с настоящим одно связывает — жизнь. В воскресенье он посмотрел кинофильм «Покаяние», и так на душе мерзко стало, так мерзко, что всю неделю не находил места.
Он зарывал голову в подушку и кутался в одеяло, но гнетущей душе не было легче. Закутанному было жарко, и он или руку, или ногу выпрастывал, и прохладный воздух лизал тело.
«Как мы воспитываем молодежь? — думал он. — А как она вела себя в кинотеатре на «Покаянии»! В зале была едва десятая часть, и многие вышли, не досидев до конца даже первой серии. У меня текли слезы, а молодежь гоготала. Ничего-то не знает наша молодежь о годах репрессий. Но она в этом не виновата: ее воспитали такой. В книгах об этом написано мало, в школах не рассказывают. А можно ли воспитывать детей на умалчивании? В Японии молодежь даже не знает, кто бросил атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки — американцы или русские. А в Америке молодежь не знает, кто начал вторую мировую войну, немцы или русские. Зачем замалчивать историю? Надо так и писать, как было. А если будут замалчивать, молодежь наша над этим еще загогочет…»
После «Покаяния» ему чуть ли не каждую ночь снилась кровь, а в сегодняшнюю он не только увидел, но проснулся от ее запаха, содрогнувшись. Вспомнил об этом — по телу пробежали мурашки, и он на несколько секунд перестал думать, согнул в коленях ноги и сжался. «Как же я могу облегчить душу?» Он готов был заплакать, может полегчает, но слезы не шли. «Что сделать, чтоб не болела душа?» Он сильно зажмурил глаза и так лежал, пока не пошли оранжевые круги. Глаза устали, он открыл их и ничего не увидел. Вот зрение вернулось, но стало давить в ушах — он как бы оглох. «Оглохнуть, ослепнуть — ерунда, как оглушить и ослепить душу? — и заворочался с боку на бок, но положения, при котором бы стало легче, не нашел, и лег ничком, обхватив голову. — За все приходится расплачиваться. Какой-то рок преследует меня: потерял сыновей, жену, остался одинок. Скорее бы — смерть. Да и после смерти буду наказан: умру и буду гнить, и никто не придет, пока не завоняю».
Хоть и не хотелось вставать Егору Ивановичу, встал, надел халат и спустился к почтовым ящикам — «Правда» и «Литературная Газета» ждали его. С газетами, теперь в халате, лег на диван и стал их просматривать. Найдя в «Правде» статью о перестройке, с жадностью прочитал. Чем больше писали и говорили о перестройке, тем больше думал о ней он: как-то будет дальше? Коснется ли она каждого на деле, а не на словах? Среди знакомых, соседей он не замечал веяния перестройки: как сосед из двадцатой квартиры пил, так и продолжал пить. Как Машка, что жила через стенку, водила к себе хахалей, так и водит. В задумчивости сложил губы трубочкой и увидел собственные усы, и медленно, очень медленно выпустил воздух и вздохнул. Закололо сердце. Положив руку на грудь — закрыл глаза. Сердце болело давно. В последнее время — особенно. Мотор сдавал.
Сердце успокоилось, и он подумал: «Можно ли перестроить Раева из двадцатой квартиры, если ему идет шестой десяток, и в жизни его ничего не интересует, кроме водки. Так и будет пить, пока не помрет. А как перестроить Машку, если она без мужчин жить не может, с тремя мужьями разошлась, четвертого принимать не хочет, и удовлетворяет свою плоть, пока льнут к ней мужчины. Ведь третий год нигде не работает. Перестройка перестройкой, а вот как таких людей перестроишь? И таких — много».
В «Литературке» прочитал острую статью и долго смотрел в облупившийся потолок. «Вот, вот, людей как зажимали за критику, так и зажимают, с работы выгоняют, и местные власти потворствуют руководителям, защищая их лживый авторитет. И хотя газеты не всем правдоискателям помогают, все же люди обращаются за поддержкой к журналистам: неужели самый честный человек — журналист? А правдолюбцев, несмотря ни на что, — тысячи, и они — соль земли, на них стоит и будет стоять Россия. О перестройке говорят все, а кому она нужна? Местным царькам не нужна, они и без нее хорошо живут, так на кой черт им перестраиваться, если, перестроившись, они потеряют жирный кусок или даже должность, если они ей не соответствуют. Перестраиваться, значит жить честно. А жить честно, значит взятки брать не надо, воровать не надо, приписывать и мухлевать — тоже. Перестройка нужна тем, кто ничего не имеет, или тем, кто имеет мало. А народ-то ведь ничего не имеет, он голый, и народ всегда будет за перестройку. А как народу бороться с теми, кто живет нечестно и элементарные права ущемляет? Бороться люди не хотят, люди запуганные, люди устали, да и у многих хвосты грязные. Но ведь есть же люди, есть, кто борется за свои права. Да, да. Но ведь они борются за свои права, потому что их права ущемили. Не ущеми их права, а, наоборот, брось им кость потолще, и не будет в большинстве правдолюбцев. И куда их правда денется — кость будут глодать. В любом конфликте, вынесенном на страницы газет, если б руководитель пошел на попятную, извинился бы перед обиженным, дал бы ему квартиру, если того незаконно обделили, или бы повысил в должности, если того в чем-то обошли, и такой руководитель во враге своем будущем нашел бы верного подчиненного сегодня. Как не любит начальство исправлять свои ошибки и извиняться. Если, судя по газетам, целые ведомства и министерства погрязли в приписках и воровстве, то ради чего это делают люди? Да чтоб жить лучше. А если перестройка хочет их лишить приварка, то тогда эти ведомства и министерства будут противиться перестройке. Их хотят лишить лишнего рубля. Ведь маловато одной зарплаты, даже если она и дести — двести пятьдесят рублей. Чтоб люди стали перестраиваться, надо им дать хорошо зарабатывать, чтоб благосостояние семьи зависело не от воровства и приписок, а от зарплаты. Надо чтоб люди увидели, что жить можно, и жить хорошо, даже и не воруя у государства. Одними разговорами человека не перестроишь. Разуверились люди. Ведь если всю инициативу плутов и мошенников обратить на пользу государству, то государство от этого выиграет, а они бы не за приписки и воровство получали приварок к зарплате, а за инициативу и расторопность, и не двадцать-тридцать рублей в месяц, а пропорционально увеличивающейся прибыли производства. Хозяином человек себя не чувствует: хоть все и наше, но не мое. Недаром родилось слово «бесхозяйственность». Кто рулит, тот и гребет под себя. А все видят, и не отстать стараются. Иные рацпредложения годами зажимают, а на кой их внедрять, директор премию все равно получит, а еще больше украдет. За каждую умную идею руководителю надо обеими руками цепляться — она же прибыль несет, а значит и ему, и всем работникам прибавка к зарплате. Взять вон Сергачева, ну алкаш-алкашом был, а стал гектарничать, почувствовал в руках копейку и бросил пить; и пашет, как савраска, и вон как теперь и жена, и дети одеваются. А Генка Старовойтов, ведь в ЛТП лечился, а потом в шабашники перешел, в труженики настоящие, то есть, от зари до зари гнет спину, ну ведь три года как из ЛТП, а тоже машину купил. Рублем алкашей и тунеядцев лечить надо, тем более если семья осталась. На золотом тельце пока что мир держится…»
