Поразмышляв о дне сегодняшнем и часто вчерашний вспоминая, Егор Иванович пошел в ванную.
Закончив туалет, посмотрел в зеркало. Все те же привычные черты, те же морщины, но вот глаза, давно поблекшие глаза, не такие, будто не он один смотрит на себя, а еще кто-то проник к нему внутрь и соединился с ним. «Ах ты, да что же я, да утомился просто я», — подумал он и пошел на кухню. На столе лежала почтовая открытка из продовольственного магазина — вчера пришла. В который раз его приглашали получить, как участника войны, продуктовый паек. Первый раз прислали открытку лет пять назад. Тогда он в магазин зашел.
— Участникам войны, — сказала молодой продавец, — перед праздниками будут выдавать продуктовый паек.
— Девушка, — ответил Егор Иванович, — не присылайте мне открыток. Вычеркните из списка. Не нужен мне паек. Неужели я ради пайка воевал?
Позавтракав, хотя и обед приближался, вышел на улицу. Прогуляться. Весеннее солнце резануло по глазам, и он постоял чуть, привыкая к яркому свету.
Отойдя от дома, увидел ребятишек: на влажном песке они играли в войну. Понастроили крепостей, рвов и по узким песчаным дорогам таскали игрушечные танки и катюши, расстреливая гортанным пулеметным огнем противника.
— Что, ребята, играем?
— Играем, — хором ответили ребятишки.
— В войну?
— В войну.
— Хотите мира?
— Хотим.
— Хотите мира, а играете в войну.
Ребятишки промолчали.
Перейдя улицу, на углу дома Егор Иванович увидел объявление. Около него стояла молодежь и гоготала. На большом листе, от руки, написано: родители будущих первоклассников приглашаются в школу для беседы. В выцветшем объявлении, коряво и негромко написанном — ошибки. Снизу еще более корявым почерком во весь лист:
ГАРМОТЕИ
Венчала объявление жирная печать комитета комсомола:
УПЛАЧЕНО ВЛКСМ
Идя по левой стороне улицы, Егор Иванович и на правую поглядывал. Цепкий взгляд скользил по лицам, машинам, домам.
Поровнялся с бывшим ликеро-водочным магазином. На витрине аршинными буквами белой пастой, в раскаряку, баловства ради, строители написали:
НАРКОЛОГИЯ
с 8 до 18
Рядом красовались райские деревья: с веток тянулись к свету похожие на солнце плоды.
Из ликеро-водочного сделали приемный пункт стеклопосуды. А сейчас трудились строители, отделывая помещение. Находившийся через стенку закрытый магазин для детских учреждений переехал, строители разобрали стенку, и два зала соединились. Когда закончится ремонт, говорили строители, здесь откроется впервые в районе головной ликеро-водочный магазин с двумя дверьми.
Егор Иванович свернул в другую улицу и пошел между домов. Ему хотелось вдоль забора строительного управления пройти. За несколько дней до субботника сильный ветер распял на пиках забора лозунг, призывающий строителей выйти на коммунистический субботник. Лозунг так и висел на трех остроконечных пиках, и порванный в клочья материал трепетал на ветру.
Отведя взгляд от плаката, увидел бывшего прораба-горлохвата Степанова. Пенсионера. Степанов много в жизни повидал: на фронте был в заградотряде, на стройках работал с заключенными, и, в конце концов, спился. Когда он приходил на работу с похмелья — гонял весь участок, и работяги приноровились: они держали для таких случаев водку. Гнев его после первого стакана спадал.
— Егор Иванович, приветствую! — почти выкрикнул Степанов и крепко пожал руку. — Что, плакат разглядываешь?
— Да-а-а… — протянул Егор Иванович.
— Он целую неделю висит расхристанный.
— А ведь полетели б головы из управления в те годы.
— Еще как! С писком!
— Все-таки хорошо сейчас стало. Вон, в газете читал, один вор-домушник на следствии требовал у следователя наркотики. «Я, говорит, — хозяин положения. Хочу, даю показания, хочу нет. Если не дашь наркотиков, не дам показания». Да разве домушник сказал бы такое тогда.
— Да вот же, — поддержал Степанов, и посмотрел на проходивших мимо шестнадцати-семнадцати лети их ребят, модно одетых. Они как будто из парикмахерской: недлинные волосы, с напуском, аккуратно зачесанные назад, напоминали гребень молодого петушка. Все парни — симпатичные, и, второпях, их можно принять за девушек. — Смотри, Егор Иванович, в зоне бы они точно стали машками, а на фронте я таких желторотых, когда они показывали фашистам спину, из пулемета расстреливал.
И неприветливо после этих слов Егор Иванович на бывшего прораба взглянул, но промолчал, а тот, полувыкрикнув: «Будь здоров!», — пошел по бетонке вслед за парнями, Егор Иванович — в противоположную сторону.
«Ну и Степанов. Нашел чем гордиться. Желторотых, струсивших в атаке, из пулемета расстреливал. Все чего-нибудь выкинет. И ведь гордится. А я мучаюсь, как Иуда, хотя никого не предал. Как быть? Неужели — в петлю? Нет-нет: петля — гадость такая. Я — и в петлю. Может — напиться? Но водка — удел слабых…»
Между домами вытянул Егор Иванович на улицу и уперся в траурную процессию. Заныло сердце, и на душе стало муторно. «Умер человек, и душа его не терзается. Мне бы сейчас вместе с этими похоронами свою дуну похоронить. Ведь был в прошлом веке во Франции обычай: приговоренные к смертной казни преступники присутствовали на своей заупокойной мессе. Я был бы рад, если б сейчас похоронил свою душу. Вот жил человек, мучился, и надо бы его в конце награждать. Но чем? И на кой старому в конце жизни награда? Нужна ли награда мне? Да ведь я не всю жизнь мучился, последние годы только. Сейчас я хочу одной награды — смерти. К черту эту жизнь. Стоп-стоп. Так вот и дана в конце жизни людям высшая награда — смерть».
Он закурил. «Хоронят человека, а впереди целая толпа идет: и портрет несут, и награды, и венки, и крышку гроба, и живые цветы разбрасывают. Неужели все это важнее покойного? Почему не покойника несут первым? И похороны пышность не обошла: см отрите-смотрите — как мы хороним! А мертвому набросают цветов больше, чем подарили живому. Меня хоть так хоронить не будут, нет родственников — и суетиться некому. Надо снять с книжки деньги да отдать соседям, а то кто меня хоронить будет, райисполком? Ему и без покойников заботы хватает. Да и ключ соседям отдать. А то, правда, умру и буду гнить».
Мимо проходили родственники и близкие покойного. Женщины плакали. На головах — черные платки, мужчины — без головных уборов. У всех на лицах — печаль. Процессия двигалась медленно, занимая всю ширину улицы.
Сзади шел, играя траурную мелодию, духовой оркестр. Егор Иванович вглядывался в лица музыкантов, игравших вымученно. Музыканты — под турахом. Им хочется быстрее похоронить покойника и взять у его родственников две или три бутылки водки — чаевые — и поспеть к выносу очередного покойника. Каждый день у них — на чужом горе — праздник. «Вот этот, — Егор Иванович ловил вороватые, бегающие глаза калмыка-трубача, когда оркестр кончил играть, — что он сейчас думает? — Трубач поправил ремень и опустил руку с перчаткой в карман пиджака. — Деньги, что ли, проверяет, не продудел ли?»
Не раз Егор Иванович бывал в похоронном бюро и знал, что и ему план спускают. И похоронное бюро план выполняло: люди платили за оркестр, за гробы, за венки… А если похоронное бюро план не выполнит, ну умрет меньше людей, и нет плана, что, тогда начальника на ковре отчитывают? Когда сыновья учились в школе, он читал в каком-то учебнике, что любой стекольщик при капитализме мечтает, чтоб пошел дождь с градом и повыхлестал бы стекла. А стекольщик стал бы их вставлять и обогатился при этом. Неужели те, кто спускают план похоронному бюро, в душе мечтают, чтоб как можно больше умирало людей и похоронное бюро план выполняло? Если на Западе стекольщик и ждет града, то неужели наши плановые органы ждут моровой язвы!
Замыкали похоронную процессию два автобуса. Они часто останавливались. На них родственники, близкие покойного и оркестр поедут на кладбище.
Он смотрел на водителей, давивших на тормоз и в то же время на газ. Им не терпелось, как и музыкантам, быстрее кончить эту церемонию и дать волю машинам. Автобусы заказные, с предприятий. Их выпросили родственники умершего. Водители после похорон получат по бутылке — таков обычай.
Егор Иванович плелся в конце процессии и смотрел на прохожих: они замедляли шаг. Некоторые спрашивали, кого хоронят. Хоронили старика, его погодка: умер от инфаркта Не могут люди спокойно пройти мимо похорон.
Егор Иванович наблюдал за людьми. Они пристроились, как и он, к процессии. У мужчин не сняты головные уборы, но лица — серьезные. Они тихо переговаривались. Спрашивали о покойном: кто был, где жил и работал. Несколько дней назад никого не интересовало, кто он, а вот теперь, стоило ему умереть, и им интересуются.
Подпирая похоронную процессию медленно двигался маршрутный автобус. Водитель затягивался сигаретой и тоже давил на тормоз и газ. «Но ты-то куда торопишься, — подумал Егор Иванович, — или твоя заработная плата зависит от количества рейсов?» Автобус полупустой. Пассажиры через лобовое стекло наблюдают за процессией. Кто-то из них торопится. Вот миловидная девушка поглядывает на часы. Возможно, на свидание опаздывает. И еще один маршрутный автобус встал вслед первому. А такси, следуя за автобусом, не выдерживает медленной езды, это не по нему, оно — обтекаемое, оно для скорости, сворачивает на другую улицу и, развернувшись, мчит солидного мужчину-пассажира в обратную сторону, в объезд. Или мужчина торопится, или таксист хочет быстрее отвезти пассажира и, взяв с него чаевые, найти нового.
