— Кажется, нет, — сказала Карен, — ни капли. Странно, правда?
— Очень жаль.
— Да. Но вот не стыдно, и все тут. Ужасно, правда?
— Ужасно?! — в бешенстве воскликнул Холмс. — Женщина такого круга, такого воспитания, женщина, удачно вышедшая замуж и имеющая восьмилетнего сына, сидит тут и рассуждает! И о чем! И называет это «ужасным»! И только!
— И сама не могу этого понять, — весело сказала Карен.
Все его праведные слова разбивались о непробиваемую броню ее невозмутимости и жизнерадостности.
— Неужели ты не видишь, что ты со мной сделала?
— Что же я с тобой сделала?
— Ты погубила мою семейную жизнь — вот что. Ты выбила почву у меня из-под ног. Ты была моей женой. Я верил тебе.
— Ну что ж, я сожалею об этом, — сказала Карен. — Я действительно по-настоящему сожалею об этом. О том, что я с тобой сделала. Но боюсь, помочь здесь ничему уже нельзя.
— Как ты думаешь, зачем я добивался всего, что у меня есть? Всего вот этого? — сказал Холмс, разводя руки в стороны.
— Чего этого?
— Как чего? В ноте лица я трудился, работая с этой проклятой боксерской командой, которую я ненавижу, как но знаю что. Заискивал перед полковником Делбертом и генералом Слейтером. Унижался.
— А зачем ты все это делал?
— Как зачем? Для тебя — вот зачем. Потому что ты — моя жена, и я люблю тебя. Для тебя, для нашего сына, для нашего дома — вот зачем я все это делал.
— У меня всегда было такое впечатление, что ты это делал потому, что стремился к продвижению, — сказала Карен.
— А зачем, по-твоему, человеку нужно продвижение? Ты думаешь, чтобы иметь деньги? И власть?
— Я полагала, что да.
— А что толку в деньгах и власти? Если человек одинок? Человек старается продвинуться по службе ради своей семьи, ради жены, детей. Чтобы дать нм то, чего сам никогда не имел. Чтобы они были счастливы.
— Наверное, я просто неблагодарная.
— Неблагодарная! — в отчаянии воскликнул Холмс. — Побойся бога, Карен!
— Пожалуй, даже безнравственная, — весело произнесла Карен. — В общем, преступница.
Мало-помалу Холмс, израсходовав последнюю стрелу, которая, как и все другие, сломалась, ударившись о непробиваемую броню, оказался, сам того не ведая, в положении обороняющегося. Он теперь просил и умолял.
— Во что превратилась бы наша страна, если бы так рассуждали все жены?
— Понятия не имею. Честно говоря, я никогда не думала об этом.
— Часто приходится слышать о похождениях чужих жен, — сказал Холмс, — но чтобы твоя собственная жена…
— Ты, конечно, и не предполагал, что такое может случиться в твоем доме?
— Но предполагал! Да если бы кто-нибудь сказал мне, что такое может случиться в моем доме, я бы дух из него выпустил! Я старался не верить этому. Говорил себе, что это неправда. До самого последнего времени.
— Однако это случилось и в твоем доме. Ведь так?
Холмс беззвучно кивнул головой.
— Я пытался убедить себя, что это мне просто кажется. Ты не представляешь себе, что в таком случае переживает мужчина.
— Действительно не представляю.
— Это страшное дело, будто внутри какая-то струна лопается. И мужчина вообще превращается неизвестно во что. Женщины в таких случаях переживают это иначе.
— Почему ты думаешь, что женщины переживают подобные вещи иначе?
— Не знаю почему, — голосом убитого несчастьем человека сказал Холмс, — но знаю, что это так.
— Знаешь что… — все так же весело сказала Карен, — сегодня чудесная погода. Пойду немного прогуляюсь, а потом зайду в клуб и там пообедаю. А ты пока решай.
— Что решать?
— Что ты собираешься делать.
— Лучше бы ты пока никуда не уходила, — попросил Холмс. — Мне бы хотелось сначала все уладить.
— Мне казалось, что все уже улажено.
— Да нет же. Ты почти ничего не сказала.
— А что мне еще говорить?
— Я готов простить тебя, — сказал Холмс. — Скажи, где ты была и с кем. Признайся во всем чистосердечно, и я тебя прощу.
— Извини меня, но боюсь, что этого ты никогда не узнаешь.
— Когда-нибудь тебе все равно придется рассказать.
— Это почему же?
— В конце концов, муж я тебе или нет? Но можешь же ты вечно что-то скрывать от меня.
— Я ничего не собираюсь от тебя скрывать. Я просто не собираюсь тебе этого рассказывать.
— Я тебя тоже обманывал. Это было один раз. Я могу тебе все рассказать об этом. Мне кажется, пора пересмотреть наше с тобой соглашение.
— Ну вот что я тебе скажу, — почти с материнской нежностью произнесла Карен. — Сиди-ка ты здесь спокойно, не заводись и решай, что делать. Если хочешь со мной разводиться, хорошо. Но только учти, через несколько минут из школы придет сын, и не нужно, чтобы он видел, что у нас скандал. Согласен?
— Я есть хочу, — угрюмо сказал Холмс.
— В холодильнике полно жареного мяса и всякой всячины. А я вернусь к ужину.
— А как с едой для парня?
— В холодильнике на тарелке. Он сам все знает.
— А ты не против, если и я пойду с тобой в клуб? — робко спросил Холмс.
— Я предпочла бы идти одна. Такой прекрасный день сегодня выдался, и мне не хочется портить прогулку разговорами на серьезные темы. Да, послушай, — сказала она уже в дверях. — Ты кофе перевариваешь, и он получается слишком горький. Как только он начнет закипать, сразу снимай с огня.
— Ладно.
— Ну, тогда все, — заботливо сказала Карен. — До свидания.
Выйдя из кухни через черный ход, Карен прошла под старыми, развесистыми деревьями и очутилась на улице, залитой по-летнему ярким солнечным светом. День и в самом деле был на редкость хорош, и все в душе у нее запело под действием этого спокойного очарования летней природы. Слов нет, Скофилд — великолепный гарнизон. На площадках для игры в бейсбол были установлены зенитные орудия, защищенные со всех сторон мешками с песком, а рядом возвышались кучи свежего грунта, вынутого из отрываемых бомбоубежищ. Но все это нисколько не нарушало очарования. Карен казалось, что если к вещам подходить с должным чувством меры, с пониманием того, что отныне всему должно быть свое место и время, если до конца смаковать каждый маленький кусочек своей жизни, не позволяя, однако, зародиться в себе чувству жадности, то можно поддерживать в себе это ощущение очарования почти всегда.
Вчера, когда пришел Милт, она читала Стендаля, пыталась понять его философию счастья. Эта философия слишком рационалистична. Основное ее зерно состоит в том, чтобы рассчитать и заранее рационально спланировать, как сделать так, чтобы жизнь была интересной и счастливой. Стендалю не откажешь в одном: он понимал, какую важную роль играют страдания и невзгоды в достижении счастья. Об этом она никогда не думала, так же как никогда не думала, что может быть целая философия о том, как сделать жизнь счастливой.
Она чувствовала, что больше никого полюбить не сможет. Но если любви и пришел конец, жизнь на этом не оканчивается. И она разрыдалась. Шла по улице и рыдала.
После ухода Карен майор Холмс долго сидел за кухонным столом, погруженный в мрачное раздумье. Потом тяжело встал, подошел к холодильнику, вынул холодное мясо и сделал себе два сэндвича с горчицей. Вместо кофе выпил молока.
Затем собрал посуду, убрал съестное в холодильник, вы тер стол, вымыл тарелки и убрал их в шкаф. Опорожнил переполненную пепельницу и ополоснул ее. Покончив с уборкой, он сел за стол и закурил.
Сигарета показалась ему такой же невкусной, как и сэндвичи и холодное молоко. Майор Холмс питал отвращение к холодному молоку, а готовить он ничего не умел. Он пожалел, что отпустил экономку на весь день. Как только Карен и сын уедут домой, он начнет питаться в столовой для офицеров-холостяков. Это будет через пару недель — они уедут шестого января.
Холмс раздавил и на половину не докуренную сигарету в чистой пепельнице, резко встал из-за стола и поспешно выскочил через дверь черного хода — прочь из дому. Задолго до того, как сын пришел на обед домой, Холмс был уже в укромной недосягаемости своего кабинета.
Шестого января Милт Уорден был в увольнении в городе. Вместе с Мэйлоуном Старком.
В этот день впервые после субботнего вечера накануне нападения на Пирл-Харбор войскам, дислоцированным на Гавайских островах, было разрешено увольнение. В десять часов утра ревущие толпы уже солидно подвыпивших солдат со всего переднего края круговой обороны — целых полтораста километров в окружности — хлынули в Гонолулу, устремившись к центру города, как спицы колеса сбегаются к оси, и начали выстраиваться в очереди у питейных заведений и публичных домов. Очереди выросли в такие хвосты, что в конце концов все перемешалось, и те, например, кто жаждал попасть в заведение мадам Кайпфер, неожиданно для самих себя очутились в ресторане «Ву Фэт» на четыре дома ближе. И так длилось весь день до самого комендантского часа. Этот и два последующих дня превратились в шумный праздник. Ни один буфетчик в городе не забудет этих дней. Да и не только буфетчик.
