— Слушай, пойдем подальше, там у самого полотна угля много, и там светлее! — предложил Эйнар.
Они покатили «вагонетку» вдоль забора и у самого полотна сползли вниз со своим мешком.
Тут уголь валился всюду и пропадал зри; его затаптывали в грязь и в снег. Собирать его, однако, считалось большим преступлением. Если поймают — вздуют или в полицию сведут.
Полотно было ярко освещено, дуговые фонари висели высоко в воздухе, словно огненные птицы, парящие на распростертых крыльях. Когда же они взмахивали крыльями, полотно на секунду погружалось в полумрак. Мальчики держались в тени нескольких больших вагонов. Невдалеке слышались крики людей и свистки маневрировавших паровозов. Мальчики работали неутомимо, как пчелы, торопясь покончить сбор, не разговаривали и даже не перешептывались. Всюду тянулись высокие шпалы и рельсы, о которые легко было споткнуться. Эйнар остерегал Петера, дергая его за рукав. Петер начал дрожать, страшно было, но делать нечего, да и привыкли они, как ни малы были, шмыгать взад и вперед под колесом судьбы.
Вдруг голоса раздались совсем близко от них, какой-то человек бежал и кричал: «Ах вы, чертенята!» Эйнар потащил Петера за собой в тень товарных вагонов, по Петер упустил свой угол мешка и упал — прямо в полосу света. И свет быстро приближался. В левой руке Петера было зажато что-то белое, зажато крепко, чтобы не потерять. Он хотел упереться коленками в мерзлую землю, но одна нога завязла в стрелке. А на него катилась серая, чудовищно-огромная угольная платформа — без паровоза, только на задней подножке висел человек и поглядывал вперед. Мальчик громко закричал от ужаса…
Когда его подняли, он увидел Эйнара, на четвереньках ползущего по насыпи и волочившего за собой мешок.
Затем все вокруг него погрузилось во мрак, словно огненные птицы разом снялись со своих мест и улетели.
Псуль зашел проститься с мамочкой Дитте. Он получил письмо от Кристиана из Гамбурга, где его корабль простоит еще две недели. Настоящее письмо, на четырех страницах. Кристиан пространно описывал, как хорошо быть моряком, и звал Поуля, пусть он приезжает немедленно. И пусть только приедет, об остальном уж Кристиан позаботится. В письме были вложены и деньги на проезд, все как следует. И Поуль собирался уехать завтра же утром — в чем был, без долгих сборов. Ни мастер его, ни родители не будут знать ничего, пока он не очутится за морем. Никто — кроме Дитте — не должен знать ничего! Но, может быть, она не одобряет его намерения?
— Нет, поезжай себе, если тебя тянет на простор, — сказала Дитте. — Никаких таких особых причин нет тебе киснуть здесь. Кристиан тоже сбежал, и ничего худого из этого не вышло.
К родителям она обещала сходить после его отъезда.
— Сине можешь и не кланяться от меня, — прибавил он.
— Нехорошо это, — сказала Дитте. — Она ведь ничего худого тебе не сделала.
— Прямо-то не сделала, но она такая… Не люблю я ее. Порочит всю нашу семью… потому лишь, что Яльмар скрылся.
— Как, он не вернулся? Ведь он занял у отца деньги на эту поездку!
— Не вернулся, а Эльза…
— Ну, что же Эльза? — со страхом спросила Дитте.
— Да, знаешь…
Поуль заплакал и быстро простился. Нора ему, дела еще много.
Странно было на душе у Дитте. Вот и Поуль у и дет… как Кристиан в свое время. Пожалуй, она не увидит больше ни его, ни Поуля. Она словно сына родного отпустила сегодня на все четыре стороны!
За Эльзу обидно, но уж не такое это ужасное несчастье. И у Сине, во всяком случае, нет особых причин относиться к этому так серьезно, ведь сама она в молодости страховала свою добродетель вкладами в сберегательную кассу!
Вернулась старуха Расмуссен с Анной. Они были в гостях у тетки Гейсмар и пили там кофе — она праздновала день рождения.
— Она опять в другую веру переходит, — сказала старуха. — Теперешняя ее вера, — как бишь она называется? — ничего больше не дает.
— Как. она называется? Что такое вы говорите, бабушка! Ведь тетка Гейсмар той же веры, что и вы, — улыбаясь, сказала Дитте.
— Разве? Ну, понятно, от этой веры не разжиреешь. Я, по крайней мере, никогда не замечала, чтобы на нас манна с неба падала. Но тетка Гейсмар, кажется, к мормонам переходит.
Дитте рассмеялась.
— Смейся, смейся, — сказала старуха и сама засмеялась. — Во всяком случае в такую веру, где сызнова крестят. А кстати: не пора ли Георга окрестить? Люди уже удивляются, что он у нас до сих пор некрещеный, говорит тетке. Гейсмар.
— Придется еще подождать с этим — пока немножко разбогатеем. Вы у нас крестной будете, бабушка.
— Да уж кому же ближе быть крестной, как не мне, — с самого его рождения с ним нянчусь!.. И, по крайней мере, знать будем, как его звать по-настоящему. Георгом ли его нарекут или иначе как?
— Но, бабушка, ведь его уже назвали Георгом, — возразила Дитте.
.— То есть мы зовем его Георгом, но имени у него еще нет, пока он не окрещен, — насколько я понимаю… Да можно ведь окрестить и без денег, если кто не в состоянии заплатить, — продолжала старуха. — Они обязаны скорее сделать это бесплатно, чем дать душе погибнуть.
Но, разумеется, с кого только можно содрать денежки, они сдерут.
Дитте подала ужин.
— Поешь-ка лучше, да малышей укладывать пора.
Карл отправился на рыбную ловлю — в первый раз после своей болезни.
— А сама ты разве, ничего не хочешь? — спросила старуха.
— Нет, я дождусь Петера. А то он все один ужинает и носом клюет над тарелкой. Жалко мальчишку.
— Да ведь тебе тоже в постель пора. Ты еще больна, не забудь, — сказала старуха.
Нет, Дитте дождется мальчика. Сегодня она как-то особенно соскучилась по нем. Так хотелось обнять его покрепче и, глядя в его серьезные детские глаза, слушать, как он, положив ей руки на плечи, начнет говорить: «А знаешь, мама?» Так Петер начинал каждую фразу. Смешить он был не мастер, но такой добрый.
Анна, наоборот, такая уморительная девочка, настоящая проказница-мартышка, когда была в хорошем настроении. Вообще же ей ничего не стоило разгневаться. Но если она была веселой, вот как сегодня, никто не мог устоять против нее. За ужином она, изображая всяких троллей и диких зверей, строила такие рожицы, что старуха Расмуссен чуть не падала со стула от страха. Братишка тоже потешался, хохотал и прыгал на коленях у матери. Эта тройка отлично забавлялась. Сама же Дитте не принимала особого участия в веселье, — шумные забавы теперь не по ней, она стала такая тихая после болезни. И для нее было настоящим облегчением, когда они все отправились в постель — старуха тоже устала и улеглась одновременно с малышами.
Дитте села за работу, не переставая думать о Петере. Ей жалко было, что он так запоздал сегодня, — устанет еще больше обыкновенного. Должно быть, сегодня ему особенно не везло, случилась какая-нибудь неожиданная неудача, что иногда бывало; вообще же он такой аккуратный. Грешно, что мальчуган столько работает, вечно занят, и поиграть ему некогда. Как только она сама немного поправится, этому надо положить конец. Не то с ним случится то же, что было с нею, — и он лишится детства и не будет знать, за что взяться, когда ему выпадет на долю часок-другой поиграть. Не то чтобы Дитте чувствовала себя обиженной или недовольной тем, как сложилась его жизнь, но детство, проведенное без игр, оставило ощущение какой-то пустоты в ее сердце и в уме. и это ощущение до сих пор не сгладилось. Надо также постараться добыть Петеру какую-нибудь настоящую игрушку. Ему хотелось локомотив и рельсы. Пока же он не расставался со своей зубной щеткой, вечно она была зажата у него в кулачке и стала невероятно грязной, а вымыть ее он не давал. Поиграть как следует ему никогда не приходилось, вот он и обратил щетку в игрушку, не выпускал ее из рук. Вдобавок это был единственный подарок, полученный им за всю жизнь и чего-нибудь стоивший. А то, кроме старого хлама, случайно подобранного где-нибудь на свалке, у него никогда ничего не было.
Когда часы на башне дворца Розенборг пробили десять, Дитте не на шутку встревожилась. Дорого бы дала она, чтобы Карл был дома. Идти разыскивать мальчика было бесполезно, — неизвестно, в каком конце города он находился. Но ей нужно было, чтобы кто-нибудь сказал ей: «Он придет, будь спокойна, ничего не случилось, просто он запоздал сегодня. Может быть, они с Эйнаром зашли в цирк, мало ли что приходит в голову мальчикам!»
Она уговаривала сама себя, но именно потому, что не верила себе, ей так хотелось услышать это от кого-нибудь другого. Лучше всего от Карла, — он никогда не говорил ничего, в чем не был уверен сам.
Поминутно подходила она к окну и выглядывала во двор, и каждый раз, заслышав шаги на лестнице, приотворяла дверь в длинный коридор.
Внизу у Андерсенов зажгли огонь, Дитте спустилась к Сельме, — не знает ли та чего. Сельма, видно, бегала на поиски и не успела еще скинуть платка с головы. Лицо у нее было заплакано.
