— Ты знаешь, что тебе надо зарегистрироваться?— спросил отец.
— Нет, а зачем?
— Да что ж у вас, в отпуск никто не ездит? Тебе не рассказывали?
Громов чуть было не сорвался: в отпуск действительно почти никто не ездил; родители впрямь уверились, что у них там обычная работа, не хуже всякой другой, все вовремя уезжают на месяц куда-нибудь к морю…
— Не рассказывали,— ответил он.
— Нет, теперь новое правило. Теперь тебе обязательно надо зарегистрироваться.
— Я в комендатуре отмечусь завтра, этого достаточно.
— Нет, нет. Ты не знаешь. По радио говорили. (Это «По радио говорили» давно уже было для матери непререкаемым аргументом). У нас у одной женщины в подъезде сын не зарегистрировался, и их потом чуть не выселили. Обязательно завтра же с утра пойди зарегистрируйся, еще до комендатуры. Ты уедешь, а у нас потом неприятности.
— Где это?
— В паспортном столе. Обязательно пойди, и еще нужна справка из поликлиники.
— Какая справка?— Громов даже перестал сердиться, настолько это было смешно.
— Надо флюорографию. Обязательно сделай флюорографию, потому что без этого тебя снимут с учета. А если ты в поликлинике не на учете, могут снять и нас. У отца на работе один человек не прошел флюорографию, и всю семью сняли с учета, а потом чуть не выселили. (Во всех родительских историях про коллег и соседей обязательно возникало счастливое чудо в конце: чуть, а все-таки не выселили; истории с печальным концом были для них уже тяжелы).
— Но я же в армии, неужели они не знают?!
— В армии ты там, а на учете здесь,— назидательно сказал отец.— У Каповичей сын живет в центре, потому что купил квартиру, а прописан здесь. Он туда прописал жену. И хотя он по факту живет там, ему здесь надо было пройти флюорографию. Он не прошел, и их чуть не сняли с учета. Только когда старший по дому вмешался и подтвердил, что Костя по месту жительства прошел, тогда их оставили. Но ему все равно пришлось сделать и здесь, и там.
— Ну,— сказала мать, подавая сковороду с жареной картошкой,— ты хоть расскажи, как там. А то ты не рассказываешь ничего.
Это тоже была дежурная претензия, потому что ей вовсе не хотелось, чтобы Громов что-нибудь рассказывал. Более того, она боялась, что он начнет рассказывать. Этот рассказ мог пробить ее скорлупу, разворошить кокон, в котором она жила. Но расспросы о том, как там, на войне, входили в ритуал — ритуалами давно уже обходились тут все, от государственных мужей до васек. Потом, два-три века спустя, следование ритуалам можно было изобразить как подвиг. Отцу в разговоре с сыном полагалось сказать «Служи, сынок!» и добавить, что и сам он в свое время преодолевал тяготы и лишения воинской службы; сыну полагалось сказать «Служу, батя» — и потеплеть суровыми глазами. Матери полагалось пригорюниться.
— Да чего рассказывать,— ответил Громов.— Ничего не происходит почти. Гарнизон и есть гарнизон.
— Кормят хоть нормально?— спросила мать.
— Ну видишь, я даже пополнел.
— Ничего ты не пополнел. Как был шкелет, так и остался.— «Шкелет» было бабушкино слово; при упоминании о бабушке полагалось тихо прослезиться.— Почему ты пишешь так редко?
— Мам, когда будет о чем, я сразу напишу.
— Ты знаешь, что Шелапутина развелась?— Шелапутина училась когда-то с Громовым в одном классе. Убей Бог, Громов не помнил, как она выглядела.
— Серьезно?— переспросил он.
— Да, да. И уехала.
— Куда?
— Не знаю. Мне ее мать рассказала, мы встретились в троллейбусе.
— А что, они тоже теперь здесь? Они же там у нас жили, в том районе, где раньше…
— Нет, нет. Родители переехали. Почти все родители из вашего класса переехали сюда. Дети почти все в центре, а родители сюда.
— Почему?
— Ну, чисто, зелено. Район хороший.
— Инфраструктура,— с важностью сказал отец.
— Магазины все рядом,— сказала мать.— Поликлиника хорошая.
Громов не знал, о чем еще спросить. Еще немного, и он спросил бы о погоде. Мать сказала бы, что погода хорошая.
— Если завтра регистрация, я сегодня схожу в комендатуру,— сказал Громов.
— Сходи, сходи,— кивнул отец.
Громов встал из-за стола и хотел помыть посуду, но мать не дала, с преувеличенной энергией тут же взявшись за мытье. Громов поймал себя на том, что чувствует себя как в компьютерной игре, квесте, где надо в каждой определенной комнате сделать что-то одно — а потом можно идти дальше, хотя можно и задержаться в этой комнате до бесконечности. Задание выполнено, и что будут говорить нарисованные фигурки — давно известно. Они тебя не гонят, оставайся, сколько влезет,— но ты больше ни за чем тут не нужен, да и сами они не нужны. Можно подойти к любой, задать вопрос, услышать ответ. Все, что полагалось сделать в этой кухне, Громов уже сделал. Можно было поговорить с отцом, можно с матерью, но и они, казалось, с молчаливым укором ждали, что он перейдет на следующий уровень.
Мать вышла проводить его в прихожую. Эта квартира была один в один похожа на прежнюю, но гораздо жальче, обшарпанней; зеркало затуманилось, поплыло.
— Расчеши головушку,— ласково сказала мать.
Господи, что расчесывать, что еще за головушка! Он был ротный командир, боевой офицер, схоронивший многих товарищей, поднимавший роту в бой, выдерживавший мат начальства, дебоши казаков, лень и тупость подчиненных; он несколько раз едва не погиб, забыл, что значит спать на чистом белье, сутками, случалось, ничего не ел, кроме неугрызаемого ржаного сухаря,— и мать обращалась к нему с той же фразой, какой провожала его когда-то в школу; может, когда-то она имела какой-то смысл,— что ему было теперь расчесывать, стриженному почти под ноль, как полагалось в русской армии?! Вероятно, ему следовало умилиться,— но, к ужасу своему, он ничего не почувствовал, кроме глухого раздражения.
— Осторожненько,— сказала мать ему вслед.
Весь район, по которому шел Громов обратно к метро, не пробыв дома и двух часов,— поражал его теперь той же второсортностью и обшарпанностью, которую он приметил у себя в квартире. Даже публика вокруг была облезлая, и вовсе не было молодежи; единственным молодым человеком, который встретился Громову за все время, был огромный, двухметровый, страшно толстый идиот, который иногда встречался ему еще рядом с прежней квартирой, на Университетском рынке. Рынок давно снесли, выстроив вместо него уродливую библиотеку,— но идиота Громов запомнил: его крошечная мать ходила с ним по рынку, навьючивая на него тяжелые сумки. Покупать приходилось очень много, он все время жрал. Покупали они в основном хлеб и печенье «Юбилейное», на другое не хватало денег, и поэтому идиота так разносило. Он и теперь шел рядом с матерью, трагически мыча,— трагизм относился, конечно, не к осознанию собственной участи, а к тому, что ему опять хотелось жрать. У всякого в жизни было тут свое наполнение, у идиота это был хлеб и печенье «Юбилейное». Пережеванным до жидкого мякиша печеньем «Юбилейное» он был весь набит внутри. Весь мир вокруг был набит тем же самым — паутиной, скатавшейся пылью, старыми ботинками, пахнущими так, как всегда пахнет старая обувь: засохшим потом, засохшим гуталином. В этот район свезли все московское старье, и здесь, в дальнем ящике, оно лежало, никому не мешая. Все тут было, как они привыкли: очереди в магазинах за колбасой в полиэтиленовой обертке, поликлиники с флюорографиями, административная ответственность за несвоевременно пройденную диспансеризацию, справки на все случаи жизни, старческая мокрота, клокочущая в легких при каждом вздохе. Тут им всем было чем жить. Старики, изредка дети: вот старуха прошла, выгуливая внучку, внучка ехала на трехколесном велосипеде, старуха каждые две минуты останавливала ее и сморкала, и внучка, покорно высморкавшись, ехала дальше.
О поездке в комендатуру Громов думал уже чуть ли не с облегчением — все-таки там было что-то военное, не то чтобы осмысленное, но по крайней мере военная бессмысленность возводилась в принцип, служила условием игры; здесь же она была неосознаваемой частью жизни и потому казалась столь же отвратительной, как апокрифический пахарь, пашущий в субботу. «Горе тебе, если нарушаешь закон по незнанию, и благо, если ведаешь, что творишь»,— сказал ему Христос, и этот апокриф, в отличие от множества прочих, убедителен. В армии по крайней мере знали, что творили: там бессмысленность была фундаментом всего и достигалась нарочито,— а в быту текла и ширилась сама собой. Громов, однако, не учел, что и комендатура была московская, далекая от войны, а потому все здесь делалось вовсе не так, как на фронте.
Комендатура располагалась в административном районе, неподалеку от Красных Ворот — туда сами собой постепенно переехали, скучковавшись, все государственные учреждения. Район к тому располагал — здесь много было сталинских домов, хватало и уцелевшего московского конструктивизма ранних тридцатых. В конструктивизме размещались воинские, карательные и судебные инстанции, в сталинском ампире — административные, регулирующие и распределяющие. Единственным неадминистративным сооружением в районе осталась детская площадка аккурат напротив комендатуры — ее никто не трогал: видимо, дети должны были любоваться солдатиками и следовать их примеру. Впрочем, и на площадку пускали по пропускам, распределявшимся среди жителей окрестных домов. Жилых домов, правда, было всего пять, и населяли их чиновники. Каждый носил с собой из дома термос и бутерброды. Можно было, конечно, зайти домой пообедать,— но тогда посетитель в обеденный перерыв наталкивался бы на запертую дверь, а так он мог заглянуть, увидеть обедающего чиновника, разглядеть выражение гнева и презрения на его жующем лице — и в ужасе ретироваться, чтобы с благоговением ждать за дверью, пока закончится священнодействие.
