Но с тех пор, как мне стало хуже, Волк изменился. Он часто подходит к дивану, на котором я сижу, и трется о ноги, как кот. Он будит меня по утрам, облизывая мне лицо. Словно шестое чувство подсказывает ему, что мое рабство вот-вот закончится. Точно он понял, насколько мое присутствие важно для его повседневной жизни. Сегодня с утра он смотрел на меня и не отводил глаз. Он уставился мне прямо в зрачки, точно хотел передать телепатически то, что не мог сказать словами.
«Я знаю, что ты скоро уйдешь, и мне немного жаль. Конечно, как раб ты не идеален, немного резко тянешь поводок, когда я хочу покрасоваться перед девчонками в парке, с маслом в рисовой каше тоже перебарщиваешь, редко стираешь мое покрывало и никогда не покупаешь пищащие мячики, которые я обожаю, но в целом ты ничего. Ты смешной. Особенно смешно, когда ты изображаешь из себя вожака – ведь настоящий вожак-то я, смешно, когда ты играешь с моими детьми или стараешься подкатить к моей Паоле. Частенько за эти пять лет я думал о том, чтобы бросить тебя на дороге подальше от дома, но потом понимал, что Лоренцо и Ева к тебе привязались, и сдерживался. Теперь ты болен, я это знаю. Хочешь, я завалю тебя, как тот тип, что завалил свою лошадь?»
Этот воображаемый разговор ранит меня, как удар под дых.
«Хочешь, я тебя завалю?»
Больных или раненых лошадей пристреливают, чтобы они не страдали, это известно всем с раннего детства. Но с людьми не так. Их пытаются вытянуть что есть силы, пока горит хоть маленький огонек жизни, они вынуждены страдать до конца. Словно заслужили наказание. Эти слова еще долго крутятся в моей голове.
«Хочешь, я тебя завалю?»
«Завалить» – подходящий глагол. Нам стыдно сказать «Марио убил больную лошадь», чащи мы говорим «завалил». Или «был вынужден завалить».
Я смотрю на Волка, который не спускает с меня глаз, и улыбаюсь. Он игнорирует мое присутствие и уходит, тем самым как бы говоря: «Не думай, что этот разговор что-то значит для меня, жалкий ты раб».
От его скромной ласки мне немного полегчало.
Если бы я был лошадью, меня бы уже пристрелили.
Вот что значит рассматривать полупустой стакан как наполовину полный.
Я поехал в аэропорт, чтобы встретить Коррадо. Он вышел с обнимку с весьма впечатляющей стюардессой, которая, по всей видимости, согревала его холодными японскими ночами. Из каждого полета он возвращался с новой жертвой. Но счастья ему это не приносит. Я вижу по глазам.
Мы садимся в ресторане под соломенной крышей прямо в аэропорту Фьюмичино и заказываем рыбу. Это своего рода традиция, мы обедаем здесь раз в году, а то и чаще. Вдвоем, только я и Коррадо. Только здесь мы можем поговорить по душам, не опасаясь морального осуждения и проповедей со стороны нашего дорогого ветеринара. Я рассказываю о том, что скоро начну химиотерапию, Коррадо повествует о неотразимой стюардессе, упомянутой выше, которая только что сообщила ему, что беременна.
– От кого?
– От кого, от кого. От меня. Это случилось после ужина в отеле, в том самом, где снимали «Трудности перевода». Помнишь?
– А то. Скучнейший фильм, но концовка гениальна. Продолжай.
– Там такие суши! Лучше я не ел нигде и никогда. А тэмпура – просто слюнки текут!
– Так, хватит ходить вокруг да около, переходи к делу.
– Мы уже почти доели, как она вдруг выдает ни с того ни с сего: «Я беременна».
– А ты?
– Я что? Я давлюсь и чувствую, что стал старше лет эдак на десять. Потом спрашиваю ровно то же, что и ты: «От кого?» А она отвечает: «От кого, от кого – от тебя!» Я чувствую, как мое сердце сжимается, прошу принести счет. А счет немаленький.
– То есть ты станешь отцом?
– Я еще не закончил. Мы два часа проговорили, где ей лучше рожать, где мы поселимся, о том, что ей надо подыскать другую работу. Я почти все время молчал, словно меня оглушило, никак не мог прийти в себя.
– Но она-то тебе нравится?
– Ты же видел, какая она. Красивее не найдешь, просто Мисс Мира, все пилоты мечтают о ней, и неглупая. Но вот с головой у нее не все в порядке.
– Ну, так вы два сапога пара.
– Ты не понял. На следующее утро за завтраком она мне радостно сообщает, что насчет беременности пошутила. Она просто хотела посмотреть на мою реакцию.
– Какая женщина!
– Вот-вот. К счастью, я еще не успел позвонить маме. Если бы она узнала, что все это шутка, она бы выбросилась из окна.
Мы заказываем рыбную поджарку. Сегодня в нас влезает как никогда много.
– Но знаешь, что самое странное? – продолжает Коррадо. – Не могу сказать, чтобы эта новость так уж меня ужаснула. Еще год назад я сел бы на первый же самолет и дернул со страху в Австралию.
– Мне кажется, это отличная новость. Ты растешь, Арамис.
Коррадо улыбается.
– Никому не говори, – шепчет он мне на ушко. – А то репутацию испортишь. Знаешь, чего я никогда тебе не говорил? Я никогда тебе не завидовал, но в том, что касается детей… В этом – да. Когда я вижу вас вместе, я всегда думаю, что тебе повезло больше, чем мне.
Я улыбаюсь.
– Очень скоро у тебя будет своя Паола.
Это моя мечта: увидеть, что жизнь друзей устаканилась. Нет, «устаканилась» звучит как-то неточно и устарело, правильнее: «наладилась». Такого мне наблюдать еще не приходилось. Умберто вечно страдает от собственной вежливости и закрытости, Коррадо ищет очередных приключений. Они такие разные и в то же время так похожи своей неустроенностью. В эту секунду я понимаю, что наша дружба получила новый статус, что произошел некий апгрейд. Теперь мы уже не друзья. Мы братья.
Ненавижу иголки. Не все, конечно. Против сосновых я ничего не имею, но те, которые впиваются в палец или в вену – ненавижу. «Уколки», – как называла их бабуля. Я никогда не любил сдавать кровь, делать прививки и терпеть не мог самые обычные уколы, когда колют антибиотики.
Но мой ненавистный онколог назначил внутривенную химиотерапию. Процедура минут на десять, не больше. Сижу в маленькой комнатке, подсоединенный к капельнице. Намешанный коктейль из лекарств вливается в мои вены и несется уничтожать все формы жизни, как вредные, так и полезные. Я представляю себя изнутри и вспоминаю старый фильм Джо Данте «Внутреннее пространство», ремейк «Фантастического путешествия» Флайшера, где в Мартина Шота по ошибке внедряют маленькую подводную лодку. Но лодка, что путешествует по моему организму, бесшумна, и у нее нет связи с внешним миром. Я откидываю голову на спинку кресла и закрываю глаза. Могли бы поставить сюда телевизор, положить немного медицинских журналов, а еще лучше тех, какие кладут в парикмахерских, и включить фоном какую-нибудь попсу. У меня возникает подозрение, что, когда ты болен раком, ты становишься вроде чемпиона, чья карьера подходит к концу, одним из тех, кого хлопают по плечу, вспоминая прежние времена, но кто уже потерял все привилегии и права вип-персон.
Десять минут с иголкой в вене кажутся бесконечными. Мысли бродят туда-сюда. Я отключаюсь от мира. И оказываюсь в том, который мне так хорошо знаком.
– Кто это сделал?
Громовой голос Карабаса-Барабаса раздается по всей повозке. Подвешенные с обеих сторон куклы-марионетки притихли и затаились.
Карабас выходит вперед, куклы качаются в разные стороны, он хватает Арлекино и что есть силы запускает в стену. Огромный детина устраивается в самом центре царства марионеток.
– Ну? Кто это был? – кричит он, вращая горящими, как угли, глазами.
Арлекино удается встать на ноги, он замирает и переводит дыхание. Остальные вопросительно поглядывают друг на друга, пытаясь не привлекать к себе внимания.
Карабас нервно дергает рукой, в которой сжимает огромную жареную баранью ногу.
– Кто это был? Признавайтесь! Я ничего вам не сделаю…
«Ага, как же, – думает Пульчинелла, – мы тебя знаем, и очень даже хорошо…»
– Что это значит? – кричит Карабас, и резко оборачивается, да так, что коляска накреняется набок.
«Он что, уже читает мои мысли?» – Пульчинелла дрожит от страха.
– Вы так до сих пор и не поняли, что все ваши мысли – это мои собственные мысли, я сам вас сделал, а вы – только куски дерева, не больше не меньше. Никаких мыслей у вас нет. Усвоил, Пульчинелла?
Бородач приближается к тихой и неподвижной кукле в белом костюме.
– Но не все в точности так, как я думаю… И кое-кому из вас это прекрасно известно.
Пульчинелла съежился и дрожит.
– Не бойся, мой мальчик. Я зол не на тебя.
Тишина.
– Как я сказал, так и будет. Если виновный признается, я ему ничего не сделаю.
Из предосторожности Пульчинелла решает воздержаться от мыслей.
Карабас медленно пятится вдоль стенки в проеме между баулами, занавесами, пыльными декорациями. Он пристально всматривается в каждую из кукол: Пульчинелла, Бригелла…
