— Мне. Единицу.
— Единица — это много для тебя, Славик.
Он залпом выпил синий, в стопочке «камикадзе».
— Давай единицу.
Все с тем же беспечным выражением лица Дэн извлек откуда-то и, особо не спеша, сунул ему пакетик с порошком.
— Двести двадцать пять гривен, тебе, как другу.
Славка сунул ему три сотни и пошел в туалет.
Один грамм барбитуратного фена нужно размять каким-то твердым предметом, например кредиткой. Это рыжеватое кристаллическое вещество. Потом разбить на дорожки, как показывают в кино, на гладкой поверхности, и вдыхать через трубочку. Трубочкой может послужить и купюра, правда, после такой службы она сильно «светится» под ультрафиолетом. Наркотик начинает действовать не сразу, а, как всякое лекарство, где-то минут через пятнадцать. Хорошо выпить много теплого чая или мате — он разгоняет кровь, так приятнее.
Потом был миг, когда, уже будто приподнятый над землей, уже будто фосфоресцирующий, полный космической энергии и не совсем принадлежащий этому миру, Славка выпил еще «камикадзе» и, положив под язык марку, сполз в блаженстве под барную стойку. Ему было очень хорошо, когда кто-то весьма профессионально прокалывал ему язык булавкой, чтобы не западал. Наверное, находясь в синтетической прострации, ты как бы переносишься по ту сторону жизненного зазеркалья, ведь вполне может быть, что во вселенной существует больше основных семи цветов, больше семи нот и что-то, помимо неизмеримого, но имеющего границы спектра ощущений, и именно там, отделившись от тела, душа познает все параллельное и запредельное, бесконечно далекое от земной физиологии.
Друзья вызвали правильную «неотложку», и его поместили в дружественную больницу, где не раз оказывались с подобными передозами. Первые несколько дней Славка выглядел ужасно — на искусственной вентиляции легких, с приклеенной к лицу трубкой, из-под которой на подушку сочилась пена. Были серьезные проблемы с печенью, поэтому он весь пожелтел, лицо отекло, особенно веки.
Те же друзья проявляли всяческую заботу, безвозмездно оплачивая уход и внимание медперсонала. Зоя Михайловна к тому времени жила в Кракове, в собственной квартире, как и мечтала, и хотя ничего не знала о случившемся, в эти дни мучилась давлением и бессонницей.
Когда он пришел в себя, рядом сидел Вадик — в неизменной красной рубашке с золотыми запонками, в приталенном черном пиджачке, расстегнутом так, что виднелась атласная подкладка, лупоглазый, кудрявый, лицо рябое от прыщавой юности. Как же приятно было его увидеть! — Велкам бэк, чувак, — сказал он, подавшись вперед. — Ты это специально или как?
Она, ясное дело, не пришла ни разу.
И это было очень даже хорошо.
В тридцать один год Славка вдруг понял, что как-то отстал от коллег по бизнесу и вообще от общества, ведь в таком возрасте принято заводить семью, по крайней мере в нашей стране. Но именно «заводить» ему больше всего на свете и не хотелось. Единственное, что предлагал его прагматичный мозг, это некое решение «под ключ», какая-то уже готовая семья, какие образуются после трех — пяти лет совместного проживания. Готовое решение, избавляющее от недосказанностей и двусмысленностей начального периода, послеродовой истерии: некий фон, расплывчатый, не требующий особых моральных затрат, существующий в обновленной системе его жизни как автономный объект, ловко интегрированный в исходные параметры.
В тот роковой день она написала ему в «аську», чтобы проверил боковой карман кейса для ноутбука. Там лежал небольшой голубой конверт с едва уловимым рисунком, совершенно в ее стиле. Она одевалась нарочито просто — одноцветный обтягивающий свитер под горло, шерстяные брюки строгого покроя, туфли — если на каблуке, то без украшений и пряжек. Но все покупалось в местах типа «Макс Мара» и стоило дорого. В конверте ничего не было, кроме непонятной бумажной палочки. Один конец палочки был немного утолщен, внутри что-то вроде поролона, вдоль всей палочки полоски — большие и маленькие. Очередная какая-то женская штучка.
С ней он вышел на кухню, где как раз толклись дизайнеры. Славка почти всегда делал себе кофе сам, не прибегая к услугам секретаря, как поступают остальные начальники.
— Ребят, кто-то знает, что это за штука? — он протянул им палочку.
Все как-то разом ахнули и тут же замялись.
— Серьезная штучка… — сказал один из дизайнеров. — Это тест на беременность, — тут же прошептала секретарша и быстро добавила, потупив взгляд: — Положительный!
Славка, так и не сделав кофе, быстро вернулся в кабинет. Дома состоялся неприятный серьезный разговор. По крайней мере, он говорил правду и, чтобы хоть как-то оправдать себя, то и дело повторял, что принципиально не врет. Хотя ей казалось (и он это с ужасом сознавал), что любая ложь будет в пользу жизни.
Правда же заключалась в том, что он не хочет жить вместе, что будет поздно приходить, что не сможет быть хорошим отцом, что не хочет быть никаким другим отцом, кроме как хорошим, а если это сейчас невозможно, то лучше не быть отцом вообще. Он говорил, что квартира не готова к появлению ребенка, и если затевать перепланировку этой или покупку новой с последующей перепланировкой, то ничего не успеется, что у него на этот год запланирована масса встреч за пределами страны, а он хочет быть рядом с женой во время беременности. Самая страшная же правда заключалась в том, что он к ней очень хорошо относится, но никак не хочет иметь с ней детей. Это звучало настолько категорично и страшно, что Славка даже почувствовал себя отчасти героем. «По крайней мере, я говорю правду…»
На этих словах она, директор по персоналу одной очень солидной фирмы, встала, сохраняя бесстрастное, почти приветливое лицо, и ушла, даже не хлопнув дверью.
На следующий день в «аське» все так же зеленел цветочек ее присутствия — через тысячи километров, космос, орбитальный спутник, Америку и сервер «Мираблис» — в то же время такого явственного, будто она сидела за соседним столом. Ближе к обеду Славка не выдержал и написал: «Как дела?» Жаль, что электронные сообщения, несмотря на «смайлики» и прочие вспомогательные символы, не могут передать и сотой доли того, что передают живые слова и выражение глаз. Ее «все нормально» на бледно-сером фоне 12-м кеглем жирной кириллицы выглядело вполне обычно, почти тепло. И он, не зная, как в таких случаях ведут дальше разговор, больше не спрашивал ее ни о чем, как и она его. Как потом выяснилось, аборт она сделала тем же утром, к одиннадцати была уже на рабочем месте — важную встречу отменить было нельзя. Уйти домой смогла только к четырем и за квартал до дома потеряла сознание в такси.
Все, что было потом, на самом деле сводилось к заглаживанию вины перед ней, и, несмотря на нежность и раздирающую сердце жалость, Славка так же сильно желал, с жаром, со страстью, почти со слезами, чтобы она встретила нормального доброго парня, а значит, никакой любви тут не было. Она смогла взять отпуск на десять дней, и они полетели на Кипр, где сняли небольшую виллу. Море было еще холодным, конец апреля, и они просто гуляли вдоль пустынных пляжей, арендовали автомобиль и ездили по извилистым узким дорогам вдоль безлюдных каменистых бухточек, питались в выбеленных, с деревянной массивной мебелью тавернах, и он изо всех сил старался, чтобы ей было хорошо. Ей и было, наверное, хорошо, а ему иногда казалось, что он любит ее, но так, как говорят в попсовых передачах — «как друга», ведь для нее было ничего не жаль. Когда она засыпала, становилось тихо-тихо, лишь где-то за окном синей мягкой тенью хлюпало море, Славка думал, что, если у нее вдруг обнаружится какая-нибудь смертельная болезнь, то он, не задумываясь, продаст все, что у него есть, чтобы ее спасти. Все — и с удовольствием начнет бизнес с нуля. Но не ради того ли, чтобы просто откупиться от нее за свою неспособность любить так, как надо? Ведь представляя ее с каким-то другим мужчиной, например с чиф экзекьютивом, которого она выписала из-за границы для управления суперважным проектом и помогая которому обустроиться в Киеве, вдруг оказалась у него в постели, почему он испытывал такую же теплую радость, как могла бы испытывать она сама? В то же время другие женщины тоже существовали, и, любя какую-то одну, например ее, он запросто может при этом искренне хотеть заняться любовью с другой.
По мере того как тридцать лет превратились в тридцать один и уже пошел тридцать второй год, ощущение какой-то разболтанности, незацепленности в этом мире росло. Однажды Славка поймал себя на мысли, что, несясь со скоростью 140 километров в час вверх по улице Телиги, там, где на холме церковь и дурдом и дорога делает перед горкой резкий изгиб, — малейшая несогласованность между рукой, придерживающей руль, и мозгом — и он вылетит на полосу встречного движения, где с неменьшей скоростью несутся автомобили, вписываясь в тот же поворот. Это была какая-то новая, важная мысль, которую было почему-то приятно проворачивать в голове. Так же точно можно было легко, раз — и все, крутануть руль, двигаясь по реверсу на Московском мосту, когда встречный ряд плотно едет со скоростью не меньше девяноста. Мутировавший подвид этой мысли еще более интенсивно захватывал его в офисе, у окна. Центральное кондиционирование отключали в 19–00, а Славка часто оставался работать допоздна, тогда открывали окно, внизу было восемь этажей, а прямо напротив — густой в рыжих сумерках летний воздух, телевышка слева и центральная часть Киева вдалеке на холме, тысячи огоньков. Из-за ремонта пол был приподнят выше прежнего уровня, и окно, таким образом, оказалось ниже, к тому же там стоял стул для гостей. Темнота и воздух манили его. Ведь это так просто — запрыгнуть на стул… и вниз. Очень скоро ко всем открытым окнам у Славки развился какой-то особенный, оценивающий интерес, который по своей интенсивности опережал интерес к женщинам. Иногда, сидя за рабочим столом, закончив только что какую-то мысль и отвлекшись, чтобы дать мозгам отдохнуть, он перескакивал на какой-нибудь новостной портал, читал буквально пару строчек, потом возвращался к исходному документу. К этому добавилось неподвластное урезониванию желание резко вскочить, разогнаться, и… близость окна была осязаема, между ними — окном и Славкой — установилась какая-то астральная связь, все окна стали для него теперь воротами и порталами.
