Кто-то из молодёжи хотел побежать встречать, но его остановили старшие, мол, приедет ко двору и все будем встречать. Я стоял впереди всех и топтался на месте, как на раскалённых углях, бежать к тато, или не бежать, оглядываюсь на старших хуторян, одёрнут они меня или нет. Но взрослые люди стояли и смотрели на приближающуюся линейку, до меня им не было ни какого дела. Я решил ждать тато со всеми хуторянами, но затем, не зная почему, я рванул с места так, что только голые пятки засверкали. Подбежав к линейке, я увидел сидящего мужчину и сразу не признал, тато это или нет, война его изменила, да и я позабыл, какой он был до войны.
Он сидел, поставив ноги на подножку линейки, голова его была опущена, возможно, он дремал. Лошадь шла шагом и поэтому линейка, на которой сидел отец, двигалась медленно, я шёл рядом, затем чтобы убедится отец наш это или нет, робко позвал: «Тато». Мужчина, в военной форме поднял голову, посмотрел на меня, и, наверное, не узнал во мне своего сына. Для уточнения, спросил у женщины, которая была тут же: «Хто цэ мэнэ клыкав?» — «Та сынок твой Сеня», — сказала женщина. Теперь я уже убедился, что это наш тато, а он на меня посмотрел и сказал: «Ох, сынок, и вырос же ты, ни за что бы не узнал».
Я обрадовался, что пообщался с отцом, стремглав понёсся к маме, чтобы поделиться с ней радостною вестью. Когда линейка подъехала к нашему двору, мама плача подошла к ней, отец встал, они с мамой обнялись, немного постояли, затем так же обнявшись, пошли в хату. Шли они медленно, мама плакала, а тато её успокаивал, люди перед ними расступались, чтобы дать им дорогу. А народу собралось очень много некоторые даже во двор не вместились, многие стояли в огороде, некоторые в Лавровском дворе и оттуда смотрели, а мальчишки и девчонки забрались на оградную стенку и с неё за всем наблюдали.
А потом начался пир на весь мир, что ели взрослые, я не помню, может в тот день, ничего и не было, так как отец устал с дороги, да ещё был, выпивши, и вскоре лёг спать. А нам, младшим детям, тато выделил целую банку чего-то? Мама открыла банку, а крышка была красивая, блестящая, я такие и не видел, у нас банки закрывали куском газеты и обматывали шпагатом, а тут такая красота. Мама дала нам деревянные ложки, других просто не было, и мы принялись за что-то, такое вкусное. Как оно называлось, мы не знали, так как такое не видели никогда, а тем более не ели. Сначала мы хлебали, какую-то сладкую жижу, затем начали попадаться кусочки чего-то, Миша у меня, как старшего, спрашивает: «Сеня, а что это за кусочки»? Я ведь тоже ел такое в первый раз, но раз у меня спросили, я ответил: «Да это, наверное, кусочки мяса сваренное в сахаре». Но затем сам решил спросить у мамы, она нам объяснила, что это вишнёвое варенье, а кусочки, которые там попадаются — это вишенки без косточек. Это событие я описываю подробно, потому что помню хорошо, как будто это было вчера, хотя прошло уже очень много лет.
После войны отец снова работал кучером в колхозе имени Чкалова, в нашем хуторе, только теперь у него была пара вороных коней, красавцы на загляденье. Тачанка была та же, она всю войну простояла под замком в сарае. Во время войны ею никто не интересовался. Колхоза не было, а немцы, которые приезжали в хутор за «яйко-масла» о тачанке, наверное, и не знали. За время вынужденного простоя краска на тачанке облупилась и её перекрасили. Теперь тачанка была не зелёной, а чёрной, дышло, барки и колёса были красные. На задней части тачанки было, вы, наверное, подумали, что там было написано, как у батьки Ангела «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных пока не побелеют». Нет, там были нарисованы два цветка, что-то вроде ромашек. Оба цветка были нарисованы красной краской, хотя ромашки как мы знаем желтого цвета и белыми лепестками, наверное, другой краски не было. Сбруя была сделана из хорошо выделанной кожи, чёрного цвета. Вся сбруя была украшена разными кисточками и медными бляшками разных размеров, которые полировались и поэтому блестели на солнце. Отцовская упряжка была очень красивая, и он снова катал на ней нас, детишек, как и до войны по хутору, а мы, детвора, очень были рады, что отец вернулся.
Позже отец решил уйти из профессии кучера на другую работу. Своё решение он дома объяснил так, что возраст уже не тот, чтобы быть ему на побегушках, вот и принял такое решение. Затем он некоторое время был занят на разных работах, а ближе к пенсии, его поставили объездчиком, охранять посевные поля. Для этого ему выделили небольшую бричку и к ней лошадь, вот на этой упряжке он и объезжал поля.
Эта работа для него была очень удобна, рабочим временем он распоряжался по своему усмотрению. Лошадь с тележкой на ночь оставалась в нашем дворе. Это было удобно не только для отца, но и для всей семьи. Что-то увезти или привезти, теперь никого не надо было просить — свой транспорт во дворе. А мы, детишки, ждали приезда отца с полей, он нам всегда привозил что-то вкусное: арбуз, дыню или кусок хлеба, который у него остался от обеда. Эту обязанность он исполнял до выхода на пенсию.
У отца была и другая профессия. Сколько я его помню, он всегда дома сапожничал. Чинил обувь всей своей семьи и другим никому не отказывал, если приносили, за исключением, когда невозможно было починить.
Бывало, придёт домой с работы, поужинает и садится за починку обуви, а зимой, когда в колхозе работы мало, отец, целыми днями, склонившись, сидел над очередным рваным сапогом или ботинком. Хуторяне, которым он чинил обувь, расплачивались с отцом продуктами, в голодное время это была неоценимая помощь семье.
В то время, когда он работал кучером, его пара лошадей стояла в конюшне, на ночь отец насыпал им овёс, но когда утром приходил овёс был не съеден. Отец знал причину, почему лошади не съели овёс, всему этому вина была крысы. Они ночью залезали в ясли и лошадям не давали есть, да ещё там и гадили. Вот потому лошади и отказывались употреблять такой продукт. Надо было принимать какие-то меры. Но какие? В то время для борьбы с грызунами никаких химикатов не было и поэтому, на кратком совещании бригадира и коневодов, решили грызунов отстреливать из ружья. А так как ружьё было только у Кондрата Ефимовича, ему и поручили провести эту операцию.
Как-то вечером, уже перед сном, отец мне говорит: «Сеня, сёдня спать не будем, пидэм на охоту» — «Куды, тато?» — спросил я. — «Потом побачешь», — коротко ответил отец. Тато взял ружьё и мы пошли. Приходим в конюшню, залезаем на копну свежей скошенной травы, она лежала здесь же в конюшне с другой стороны от лошадей, усаживаемся на неё и ждём появления непрошеных гостей. Овёс лошадям засыпан, на стене висят две керосиновые лампы со стеклом, свет от них падает, хоть и не очень яркий, но все хорошо видно, особенно если привыкнешь к темноте. Ждём, время идёт, а их всё нет и нет. Я от нетерпения начал ёрзать, тато молча взял меня за руку и слегка сжал её. Я понял, что надо вести себя тише.
Не отрываясь, смотрю на тёмное пятнышко — это вход в нору. Уже устал смотреть, а их всё нет и нет. И вот, наконец, появилась, мордочка первой крысы, высунулась, понюхала воздух, вроде ничего не угрожает, а может и угрожает, но есть-то хочется, значит надо идти.
В нерешительности она поковыляла в сторону лошадей, где есть овёс. За ней другая, затем третья и вот их целая вереница. Я возбуждённо смотрю то на грызунов, то на отца в недоумении, отчего же он не стреляет. И в этот момент он поднимает ружьё, упирает приклад в своё плечо— грянул выстрел. Крыса, которая сидела у норки, опрокинулась и собою закрыла вход в неё, остальные бросились со всех ног в нору, а она закрыта наполовину. Их штук шесть или восемь толпятся у норки, а попасть туда не могут, а отец стреляет по ним, уничтожая одну за другой. В конюшне грохот от выстрелов, визг грызунов, храп и ржание лошадей, дыма — дышать нечем, в общем, картина ещё та.
После боя отец начал собирать трофеи. Брал грызунов за хвостики и бросал их в ведро. Я отцу говорю: «Тато, а я бочив, что одна крыса убежала вон туда» и показываю в сторону кладовки, где хранилась сбруя. «Ныхай, — сказал отец, — я её специально отпустил, пусть она всем своим расскажет, как их здесь встречают».
Вот такие события происходили на нашей Главной улице, вот такая она была. На ней ещё много чего было, всего и не опишешь. А вот другая улица была скромнее. Грязи и пыли, разумеется, на ней тоже хватало, но она была построена как бы наполовину, то есть одна сторона хат полная, а другая только до половины. Да и ширина улицы была меньше, примерно метров тридцать.
Но зато там практически отсутствовали ямы, это как-то её украшало. На ней, наверное, тоже происходили какие-то события местного значения, но мне о них не известно.
Вот такой у нас был хутор Северный. Но пока в моём описании он живёт, и все его жители никуда не уехали, а живут, работают, женятся, так что пока всё нормально.
