— Худущие-то, мать моя родная! — воскликнула Наталья Сорокина, отпыхиваясь и расстёгивая пуговицы фуфайки. Она выпростала концы платка, чтобы было свободнее круглому оплывшему лицу и прибавила: — Я удивляюсь, как это всё могло получиться. Картошку вроде садили как все.
— Картошки они мало садили — на жарево да суп заправить, — сказала Анисья. — Ну ещё поросёнку немножко…
— Так ведь и хозяйство было — поросёнок, птицы всякой полон двор.
— На поминках все подобрали дочиста. Афанасий всех кур зарубил, индюков и уток и поросёнка зарезал.
— Про Максимовну-то разве пришло бы кому в голову, — вдруг громко сказала Ольга: — Водолазам тыщами фуговала.
— А сколько угрохала на поминки, на ограду с памятником! — подхватила Марина Макарова: — Говорят, в городе на заводе заказывала.
— Потратила все денежки, — добавила Анисья, качая головой. — Наверно, на руки надеялась, что заживут скоро… Что работать начнёт. Оно вон как вышло.
— Сели на одну картошку, и вот результат, — сказала Наталья.
— Да, — согласилась Анисья, — если в доме ни копейки. Ни хлеба, ни мяса, ни молока… Одной картошки надолго ли хватит? В общем, гадай теперь как получилось.
— Ну, детки, отмочили номер.
— Максимовна, наверно, ни сном ни духом. Знает мать-то или нет? — спросила Марина Макарова, которая сидела ближе всех к девочкам.
— Нет, — ответила Нинка.
— А разве не видела, что вы пошли?
— Она хворает, на кровати лежит. Мы потихоньку. — Потихоньку, — усмехнулась Марина. — Задаст она вам перцу.
Нинка, чувствуя, что заварила кашу на всю деревню, повесила нос.
— В наше-то время! — сказала Анисья, сокрушённо качая головой. — Сорок лет Победы готовимся праздновать.
— А что тут особенного, — сказала одна из женщин. — Голод — не тётка.
— А что дома-то совсем нечего есть? — спросила девочек Анисья. — Шаром покати?
— Лук и морковку давно съели, а картошку позавчера, — ответила старшая.
— И два дня ничего не ели? — допытывалась Анисья.
Нинка молчала.
— Господи! Кто бы мог подумать! Про Максимовну-то!..
— Зато памятник отгрохала — залюбуешься.
— Не могла обождать с этим памятником.
— Обождать, конечно, надо было, но её и понять можно. Любимый человек не просто погиб на глазах, а ради неё погиб. Тут уж ни о чём не думала — лишь бы найти, похоронить и воздать почести как полагается, чтобы люди не могли упрекнуть ни в чём.
— Да уж, похороны-то были — — мать моя родная, — сказала Наталья, — у нас в селе таких отродясь не было. С музыкой, со знамёнами. Знамени однако два было.
— Два, два, — поддакнула женщина, забившаяся в самый угол возле вешалки. — Одно от колхоза, другое от леспромхоза.
— А народу-то сколько! — как сейчас помню — еле протискалась. Всю улицу запрудили.
— Почитай все село хоронило от мала до велика.
— Речи говорили. Куда там! Сам директор, потом Дементьев, потом ещё кто-то от колхоза. Кто третий-то?
— Михаил Бобрышев, комбайнёр.
— А речи-то какие! И в обиду не дадим, и в беде не оставим, и поможем.
— Речи говорить мастера-а.
— Недаром бедную Максимовну после каждой водой отпаивали.
— Ещё бы! — так трогательно. И про покойного и про сирот.
— Показать бы сейчас им этих сирот.
— Ой, еханьки, — вздохнула Наталья. — Языком болтать — не косить, спина не болит. — Она помолчала, глядя на девчонок и вдруг, улыбнувшись чему-то, толкнула под бок сидевшую рядом женщину: — Скажи-ка, Прасковья, как по-твоему, почему они с того конца деревни сюда пришли, и не к кому-нибудь, а к Ольге? А? Как ты думаешь?
— Так ведь не с бухты-барахты, наверно, пошли, а посоветовались, — ответила Прасковья. — В магазине много всякого добра, значит и у Ольги все есть.
Женщины переглянулись и, улыбаясь, стали кивать в сторону девчонок, толкать друг друга под бока, и мало-по-малу их разобрал смех, а одна из них вроде бы совсем ни с чего закатилась как дурочка и заразила других, и в конце концов поднялся дружный хохот.
— К пчеловоду… к пчеловоду Шастину, — бормотала сквозь смех женщина, которая начала первой, — к пчеловоду Шастину надо было идти… Вот куркуль-то… Маленько ошиблись адресом.
И все хохотали ещё дружнее. Девочки покраснели и отвернулись.
— Ой беда, — сказала Наталья, вытирая концом платка слезы. — И смех, и грех. Меня больше всего удивляет откуда они вот эти слова знают? У нас же в посёлке, сколько помню, отродясь нищих не было.
— Как не было? А в войну ходил один старик. Я совсем маленькая была, а помню.
— Так-то в войну. Их ещё и на свете не было.
— А в самом деле, откуда они знают?
— В книгах вычитали или в кино увидели. Откуда ещё.
Ольга Мартынова, стараясь побороть тоже накатившуюся на неё смешливость, суетилась возле стола, накладывая в розетки варенье. Она подала к чаю целую гору песочников, самодельный бисквитный торт, принесла вазу конфет и стала угощать девочек.
— Ты их не пичкай особенно с голодухи-то, вредно говорят.
— И то правда, — поддержали другие женщины.
— Ну, ничего, — сказала Ольга. — Пусть отдохнут немного и снова поедят. А мы давайте решать что делать.
— А что решать? Надо напомнить тем, кто речи говорил. Пора, мол, переходить от слов к делу.
— Я завтра увижу Дементьева. Наплюю ему в глаза.
— Ладно, бабы, — сказала Наталья, махнув рукой. — Соловья баснями не кормят. У меня нынче картошки много. Я пять кулей даю.
— Да я три добавлю.
— Да я два — для ровного счету.
— Вот им и хватит за глаза. Сейчас же надо это дело организовать, чтобы сегодня картошка была на месте. Ну и так, бабы, по мелочи кто что может. Вишь, говорят, лук и морковку давно съели.
— Машину надо. На чём везти-то?
— А вот шофёр сидит, — Анисья показала на Ивана Мартынова. Он смирно сидел все в той же позе возле печи, склонив кудлатую голову и поджав под себя босые ноги. — Заводи машину.
— Где он её заведёт? — сказала Ольга. — Она в гараже, на замке, и ключ у завгара. Да и пьяный он. С утра нализался — ни тяти, ни мамы.
— А я видела у Тигунцевых в ограде стоит машина, — сказала Марина Макарова. — Если Алексея попросить. У него крытая дежурка. Очень удобно.
— Вот ты и попроси, — подхватила Наталья.
— Так мне надо картошку нагребать.
— Ничего, пока он там шель-шевель, нагребёшь. Своих заставь. Давайте, бабы, живо по домам. Собирайте, что есть. А вы девок пока домой не пускайте, — наказывала Наталья хозяевам. — А то Максимовна узнает, закроется на все крючки.
Алексея Тигунцева упрашивать не пришлось. Поняв в чём дело, он пошёл в амбар, положил в мешок свиную голову, большой кусок сала, бросил мешок в кузов и начал объезжать соседей. Женщины несли всё, что попало под руку: грибы, капусту, маринованные помидоры, солёные огурцы, лук, морковь, чеснок, свёклу, редьку, банки с вареньем и всякое снадобье. Торопились, помогали друг другу, снарядили своих мужей грузить мешки и самих загнали в кузов, чтобы потом разгружать у Верхозиных. Когда подъехали к Пустозеровым, Анисья была ещё в погребе.
— Чего там возишься? — с досадой крикнула ей Наталья.
— Медку маленько хочу, — донеслось снизу. — Засахарился, застыл окаянный. Никак не добуду.
— Ну, мёд — ещё ничего, — смирилась соседка. — Можно подождать.
Наконец из погреба вынырнула керосиновая лампа, потом двухлитровая стеклянная банка, наполненная доверху кусками белого цветочного мёда, и сама Анисья с большим кухонным ножом. Она поставила банку на стол и пошла искать пластмассовую крышку. И опять задержала всех на несколько минут, пока разыскала эту крышку.
Приехали к Мартыновым. Девочки были уже одеты и сидели на стульях. Возле их ног стояла туго набитая и прикрытая сверху плотной бумагой хозяйственная сумка, которую Любка принесла с собой. Девочек посадили в кабину, остальные все забрались в кузов и поехали. Все понимали, что сделана только половина дела, что главное впереди, и всяк пытался представить себе, как отнесётся ко всему этому Галина Максимовна.
19
Когда машина подъехала к дому Верхозиных, Галина Максимовна лежала на кровати. Она насторожилась, но подумала, что приехали к соседям, и снова мысли её были обращены к тому, куда без спросу удрали её дочери и почему целых два часа не являются домой. Кроме подружек им идти было некуда. Втайне Галина Максимовна надеялась, что у подружек они могут угадать под ужин, и их напоят чаем, но внезапное исчезновение тайком, в такую погоду ей не нравилось, а долгое отсутствие невольно вызывало тревогу, которая с каждой минутой все нарастала.
В ограде хлопнула калитка, послышались голоса, и Галина Максимовна снова насторожилась. Вместе с женскими вдруг стали яственно слышаться мужские голоса, и первая мысль была самая страшная — не случилось ли что с дочерьми, и эта мысль так обожгла душу, что Галина Максимовна вскрикнула и как ошпаренная вскочила, села на кровати, схватила с головки халат и трясущимися руками стала надевать его на себя.
