После этого случая мальчишки вовсю обсуждали эту стычку. Всплыла информация, что Генка — чемпион Ленинграда по боксу, что его батя служил в Германии, что в школе он отличник, что у них свой трофейный автомобиль и он иногда его водит. Нелепая кличка, выросшая из-за его роскошных ботинок на жёлтой подошве, умерла и более в наших разговорах не звучала. К сожалению, Генкиного отца вскоре перевели на новое место службы в Архангельск, и через месяц после этого случая Генка исчез из нашего двора и из нашей жизни навсегда.
Конец ноября — начало декабря — самое неприветливое и слякотное время на Поморском Севере. Атлантические ветры с незамерзающих скандинавских морей несут влагу и тепло Гольфстрима, не давая арктическому холоду окончательно сковать льдом водоёмы и утвердить зиму в дельте Северной Двины и на Зимнем берегу Белого моря.
Зимняя подлёдная рыбалка в это время только начинается. На этот раз мы выехали из города, затемно, затемно добрались до места и, пройдя пешком около километра, оказались на тонком льду Сухого Моря — залива Белого моря. Слева, на западе, едва проглядывался берег острова Мудьюг, справа темнел поросший лесом коренной берег. Сотни электрических фонариков, закреплённых на головах рыбаков, хаотично двигались в темноте, создавая фантастическую картину нашествия светящихся насекомых или инопланетян. С нетерпением сверлим лёд, спешим опустить удочки в лунки. Первая выловленная наважка вперемешку с корюшкой забилась на льду. Минут тридцать рыбёшка брала наживку довольно активно, но постепенно клёв стал ослабевать, а к одиннадцати, когда уже совсем рассвело, почти прекратился. Мы с приятелем сидели чуть в стороне от основной массы рыбаков и, достав бутерброды и термосы с чаем, завтракали, поглядывая на выставленные на лёд удочки. Приливное течение падало, рыба брать наживку перестала. Вдруг со стороны берега подлетела стайка толстощёких бойких синичек. Сначала они расхаживали в стороне от нас, между вчерашними лунками, выковыривая из снега остатки наживки и кусочки еды, оставленные рыбаками, но постепенно одна из них самая яркая и бойкая, в чёрной шапочке, прискакала к нам и села в нескольких шагах, повернувшись жёлтым бочком, посверкивая весёлым глазом то на меня, то на приятеля, словно спрашивая: «Что это вы тут делаете?». Пришлось поделиться с ней кусочком сала и крошками булки. На душе стало тепло и радостно, словно встретил доброго знакомого.
Разговор с приятелем непроизвольно перешёл на птиц. Мы попеременно вспоминали случаи из жизни, связанные с птицами, восторженно делились светлыми впечатлениями, которые они оставили в памяти, украшая и это хмурое утро, и отсутствие клёва. Я с удовольствием вспомнил о нескольких интересных встречах с птицами, но, между тем, хорошее настроение от появления желтобокой птички и её наивного дружелюбия вдруг резко сменилось болезненной грустью непоправимого несчастья, связанного в памяти с порой юности, и с течением времени это воспоминание не только не смягчилось в памяти ватными слоями времени, а, напротив, с возрастом обострялось и царапало душу неожиданно и всегда больно.
Началось всё с того, что мой друг, уходя в армию, подарил мне тульскую одностволку шестнадцатого калибра, два десятка латунных гильз, банку дроби, коробку капсюлей, пачку дымного пороха и упаковку войлочных пыжей. В то же время я познакомился на работе с Михаилом — мастером-строителем, с круглым, припухлым, веснушчатым лицом, с лёгкой улыбочкой деревенского хитреца. За бутылкой портвейна он рассказал мне несколько охотничьих баек, и выяснилось, что охотится он недалеко от города, в местах, ранее известных мне по походам в лес за ягодами и грибами. Побывав с ним в этих местах, я запомнил дорогу, местные охотничьи избушки, косачиные и глухариные токовища, и, когда подошла очередная весна, я в конце апреля отправился туда один, прихватив ружьё и всё необходимое для охоты. Идти пешком мне предстояло около пятнадцати километров по дороге-лежнёвке, сделанной военными из неокорённых брёвен. Выщел я из города во второй половине дня, чтобы успеть добраться до лесной избушки, отдохнуть в ней и успеть на утренний косачиный ток.
Вдоль дороги тянулись болота, ещё покрытые льдом и снегом, которые чередовались со смешанным лесом с преобладанием ели и сосны. Откосы дренажных канав уже оттаяли, и был виден тёмный, перемешанный с торфом грунт, покрытый прошлогодней рыжей травой и мелким кустарником. Пахло хвоей и весенней свежестью, шагалось легко. За плечами — рюкзак, в руке — заряженное ружьё. Мне казалось, что вот-вот из-за дерева вылетит глухарь или куропатка. Вдалеке обнадёживающе стали слышны токующие косачи. Начинался вечерний ток.
Наивность и неопытность начинающего охотника усиливали радостное настроение, азарт и предвкушение охоты. Вдруг метрах в двадцати на торфяном откосе канавы мелькнуло что-то серое с белым, я вскинул ружьё и выстрелил. Резко запахло порохом. Эхо выстрела ещё отдавалось вдали, а я уже бежал вперёд в надежде увидеть поверженный трофей. То, что я увидел, поразило меня и запечатлелось в памяти на всю жизнь. Заряд дроби разорвал чёрно-белую птичку, перемешав перья и землю с кровью, оторванная головка в чёрной шапочке лежала отдельно на боку. Казалось, блестящий глаз вопросительно, с укоризной и болью смотрел на меня. Это была убитая мной трясогузка. По научной классификации, как я узнал потом, она называется белой трясогузкой.
После этого случая я, как бы по инерции, ещё года три пытался охотиться, но это занятие развития не получило, и охоту я окончательно забросил.
После двенадцати часов вода повернула в сторону моря, и начался отлив. Стала поклёвывать мелкая корюшка, или «карандаши», по нашей местной классификации.
О случае с трясогузкой я никогда никому не рассказывал, и это воспоминание было со мной всю жизнь, и чем я становился старше, тем чаще оно тревожило меня. Теперь я невольно обращал внимание на этих птичек и заинтересованно наблюдал за ними, если удавалось их увидеть. Когда приходилось копать огород, окучивать картофель, сажать цветы и обнажалась свежевскопанная земля, эти изящные длиннохвостые пичуги появлялись словно ниоткуда, в чёрных манишках, в белых жилетках, деловито, как-то по-свойски, по-домашнему бегали по рыхлой земле, балансируя и часто-часто помахивая длинными хвостиками, клевали червячков и мошек. Однажды мне пришлось проездом побывать в Москве и забрести на уличный развал, где торговали художники. В дальнем ряду продавались гравюры. Вдруг меня словно толкнули в грудь — изящная птичка в чёрно-белых полосках и разводах смотрела на меня с профессионально сделанной гравюры, обрамлённой узкой чёрной рамкой. Я не торгуясь купил гравюру.
С тех пор в моём кабинете живёт она, чёрно-белая красавица, словно созданная природой моделью для острого резца гравёра. Чёрная бусинка глаза глядит внимательно и по-заговорщицки напряжённо, словно обнадёживает сохранить между нами эту страшную тайну.
Чем старше я становлюсь, тем чаще я ловлю себя на желании давать близким мне людям или просто знакомым советы. Мне подспудно кажется, что только я ясно вижу подстерегающие их опасности и беды, что они слепы, неопытны и беспечны в различных ситуациях быстротекущей жизни. Между тем, трезвый анализ показывает, что все мои советы не срабатывают, и родные и близкие мне люди поступают против моих рекомендаций, ошибаются, попадают в сложные ситуации и только после цепи ошибочных шагов и поступков, как правило, приходят к необходимость выбрать те правильные действия и поступки, которые прогнозировались заранее.
В связи с этим вспоминаю своих родителей и поражаюсь их спокойной чуткости и педагогической мудрости. Никаких назойливых советов и увещеваний в мой адрес я не припоминаю. Были чёткие жизненные установки, которые как бы существовали всегда сами по себе, без напоминаний и нравоучительных бесед. Мама иногда могла сказать, что некрасиво перебивать взрослых, некрасиво громко орать в квартире (у неё это было любимое воспитательное слово — «некрасиво»), некрасиво бездельничать, когда другие работают, и т. д. Отец тем более свою воспитательную мудрость никак не проявлял, видимо полагаясь на педагогические таланты мамы или на принцип: жизнь сама научит.
Однако два совета, которые я от него получил и которыми воспользовался, существенно повлияли на мою судьбу, и о них я с благодарностью помню всю жизнь.
Когда пришло время выбирать, куда пойти учиться после десятого класса средней школы, я остановился на химическом факультете Лесотехнического института на специальности «пластические массы». Это было время, когда в СССР была объявлена семилетка химизации страны. В газетах, журналах, по радио и телевидению сообщалось о будущих чудесах, которые сотворит химия, и в частности пластмассы, в нашей жизни. Эта мощная пропаганда химизации всей страны, видимо, зацепила и меня, поскольку до того я химией особо не интересовался. Так как престижное отделение пластических масс в год моего поступления в институт только открылось, число мест для будущих студентов было ограничено, а упомянутая реклама взбудоражила сотни абитуриентов, то конкурс при поступлении был огромный. Родители спокойно отнеслись к моему выбору. Я уже начал удачно сдавать вступительные экзамены и даже нелюбимую химию сдал на «пять». Среди абитуриентов, будущих коллег по производству пластмасс, были сплошь медалисты и бывшие солдаты Советской армии, имеющие льготы при поступлении.
