Однако два совета, которые я от него получил и которыми воспользовался, существенно повлияли на мою судьбу, и о них я с благодарностью помню всю жизнь.
Когда пришло время выбирать, куда пойти учиться после десятого класса средней школы, я остановился на химическом факультете Лесотехнического института на специальности «пластические массы». Это было время, когда в СССР была объявлена семилетка химизации страны. В газетах, журналах, по радио и телевидению сообщалось о будущих чудесах, которые сотворит химия, и в частности пластмассы, в нашей жизни. Эта мощная пропаганда химизации всей страны, видимо, зацепила и меня, поскольку до того я химией особо не интересовался. Так как престижное отделение пластических масс в год моего поступления в институт только открылось, число мест для будущих студентов было ограничено, а упомянутая реклама взбудоражила сотни абитуриентов, то конкурс при поступлении был огромный. Родители спокойно отнеслись к моему выбору. Я уже начал удачно сдавать вступительные экзамены и даже нелюбимую химию сдал на «пять». Среди абитуриентов, будущих коллег по производству пластмасс, были сплошь медалисты и бывшие солдаты Советской армии, имеющие льготы при поступлении.
Однажды отец спросил меня, представляю ли я химическое производство, бывал ли на химкомбинате, где мне предстоит работать? Я ответил что-то невразумительное. Тогда отец предложил: «Давай-ка съездим в институт на химический факультет, посмотрим, в каких условиях тебе придётся учиться и работать». Пришлось ехать. В правом крыле институтского здания на втором этаже в конце мрачного коридора расположилась кафедра химии. Уже на подходе я почувствовал характерный неприятный запах, а когда вошли в помещение, на дверях которого было написано «Сероводородная комната», у меня перехватило дыхание от резкого неприятного запаха, из глаз непроизвольно полились слёзы. Отец, не подавая виду, повёл меня по другим помещениям, заставленным пробирками, колбами, специальной посудой и приборами, но продолжать экскурсию мне расхотелось, и мы поспешно вышли на улицу, где я с удовольствием вдыхал свежий воздух и радовался, что ещё есть возможность изменить свой выбор будущей специальности.
После этого с большим трудом удалось упросить приёмную комиссию принять моё заявление и документы на строительный факультет, о чём в дальнейшем я ни разу не пожалел. Правда, экзаменационная пятёрка по химии так и не пригодилась.
После окончания строительного факультета я по распределению попал на работу в проектный институт. Первый год работал инженером-конструктором с окладом восемьдесят пять рублей в месяц, в основном занимаясь проектированием жилых многоэтажных зданий для строящегося города. Жена училась в пединституте на очном отделении, сын посещал детсад-ясли. Денег катастрофически не хватало, приходилось подрабатывать на разгрузке вагонов.
Однажды тёща доложила, что случайно встретила своего ярославского земляка — Володю, который служит в Комитете. Она произнесла это с таким нажимом и многозначительностью, что сразу стало ясно, о каком комитете идёт речь. Служит он в чине майора в отделе кадров и что может посодействовать и устроить меня на службу в этот мрачновато-таинственный комитет.
«Иди, Витька, иди, деньжищ получать будешь кучу, дороги бесплатные, квартиру дадут быстро, на довольствие поставят, форму дадут, бельё, обувь — не прогадаешь», — настойчиво повторяла она, при этом потирая руки, словно собираясь делить со мной деньжищи и пересчитывать полученное бельё.
Через несколько дней таинственный Володя действительно нашёл меня по телефону и пригласил на беседу. Беседовали со мной два офицера. Один — Володя — молодой белобрысый мужчина с едва уловимым деревенским привкусом, второй — солидный, высокий брюнет с обильной сединой, по всем замашкам — начальник. Разговор начался издалека, с лестными отступлениями, что меня они знают, что я отличный спортсмен, хорошо учился, поработал на производстве, в институте (проектном) на хорошем счету, разбираюсь в искусстве (это-то откуда?), что отец — заслуженный офицер, работал за границей, мать — военный фельдшер, тоже участница войны, и т. д., и т. д., и т. д. (сам себе понравился после таких речей). На меня обрушились соблазны: офицерское звание, форма, зарплата 200 рублей в месяц, учёба в Москве, бесплатный проезд, вещевое довольствие, квартира и прочее и прочее. Жена встала на сторону тёщи — видать, дополнительная сотня в семейном бюджете и бесплатные кальсоны ей тоже согревали душу. Шпионские пули и ужасы Лубянки их, видимо, мало беспокоили. В растерянности я задумался и сел писать письмо отцу с просьбой дать совет — соглашаться мне на службу в КГБ или нет. Он всё-таки кадровый военный и даже служил в Корее советником у самого Ким Ир Сена. Ответ пришёл быстро. В своём письме батя подозрительно нудно и длинно объяснял мне, что он не знает конкретной обстановки и той работы, на которую меня приглашают, что он давно уже на пенсии и не может давать советы по вопросам, в которых плохо разбирается. «Решай сам, как решишь, так и будет», — закончил он письмо. К тому времени уже прозвучали разоблачения культа личности Сталина, стали известны зловредные деяния израильского шпиона, любителя молоденьких девушек Лаврентия Берии и уже покачнулся когда-то непоколебимый авторитет чекистов.
Визит в здание областного КГБ родил в моей душе давящее, тяжёлое ощущение, сродни моим детским военным страхам, которое усугублялось неприятными запахами гуталина, табачных окурков, тёмными мрачными коридорами, подозрительными взглядами вооружённых охранников на входе. Моё внутреннее чувство вибрировало и неуютно ворочалось внутри меня, напрочь разрушая все положительные соблазны и позывы к предложенной работе. Пока я осмысливал полученный ответ отца, который показался мне в чём-то неестественно уклончивым и неопределённым, пока я продолжал свои консультации с друзьями при помощи отечественного портвейна и болгарского сухого, пришла телеграмма от отца: «Если не поздно, откажись».
Эта телеграмма сняла груз неопределённости с моих плеч, полностью совпадая с моими внутренними ощущениями, и я с лёгким сердцем позвонил Володе и с уверенностью сообщил, что по семейным обстоятельствам отказываюсь от его очень выгодного предложения.
С течением времени жизнь подтвердила мудрость отцовских советов, а я всё так и не могу удержаться и нет-нет да и раздаю свои советы и рекомендации, которых никто от меня не ждёт и не собирается ими воспользоваться.
Ноябрь в Архангельске — время тёмное, пасмурное и неприветливое, рассветает только около десяти утра, а после двух дня уже начинает смеркаться. Атлантические и скандинавские циклоны несут с запада оттепель, мокрый снег с дождём и не дают арктическим морозам отпраздновать наступление зимы по всем правилам: с морозами, пушистыми сугробами, прочными ледовыми пере правами, с устойчивой белизной покрытых льдом рек и озёр, заливных лугов и лесных опушек.
Всё необходимое для зимней рыбалки приготовлено с вечера. Утром остаётся надеть тёплую одежду, полушубок, плащ, взять вместительный фанерный ящик с удочками, термосом, испытанный ледовый бур с остро отточенными ножами — и скорее на свежий влажный воздух, на первый трамвай. Город ещё спит в объятиях зимней долгой ночи. Тоскливо желтеют фонари. Народу на улицах ещё мало, трамвайные вагоны сиротливо пусты.
В Соломбале делаю пересадку, и скрипучий трамвай медленно, враскачку везёт меня вдоль протоки Северной Двины — Маймаксы на север, в сторону моря, мимо гидролизного завода[6] к порту Экономия, через посёлки лесозаводов, через склады леса и досок. Воздух пропитан запахами опилок, прелой коры, отходами гидролиза.
Впервые я попал в Архангельск в феврале, в конце пятидесятых. Самолёт — видавший виды «Дуглас» — сел на острове Кего вечером, уже начинало темнеть. Легковая машина, в которой мы добирались до города, ехала по заметённому снегом льду реки среди нависающих над дорогой снежных сугробов. «А где Архангельск?» — спросил я. Мне показали на неуверенные огоньки на краю пустынного снежного пространства впереди машины. Моё разочарование усилилось в последующие дни при виде плоских, словно придавленных снегом и сумрачными облаками городских кварталов. После солнечного зелёного Ташкента и родного с детства Петрозаводска с весёлыми горбатыми улицами, сбегающими к Онежскому озеру, этот город казался серым и тоскливым.
Много времени понадобилось прожить в городе, много событий произошло на этих улицах, пока не стал он родным и близким, куда сегодня рвусь с нетерпением с солнечных пляжей Египта и Турции, и не замечаю уже излишней горизонтальности и однообразия прибрежного пейзажа, а скипидарный запах опилок и смолистых брёвен сделался приятней и лучше пряного запаха заморских цветов.
