Мотоцикл резко затормозил возле гидрошахты. Мая соскочила на землю, сказала что-то Хабанцу. Он включил зажигание, и мотоцикл помчался к фабрике, а Мая направилась к каменной ограде, на которой сидел Угаров.
Она была в сапогах и брюках, заправленных в голенища. В клетчатой синей рубашке, которую она носила в жару вместо спецовки. Мая шла не спеша, с той особой тяжеловатой грацией, которую придают женской походке сапоги.
– Ты неплохо устроился, – сказала она, подойдя, и, слегка подтянувшись на руках, села на ограду рядом с ним. – Покурим? Дай папироску…
Ее ноги не доставали до земли, и она сидела, болтая ими, напоминая позой репинскую «Стрекозу».
– Я сегодня отомстила Бородину, – сказала она. – Звоню утром с фабрики, спрашиваю: почему шахта не работает? Он говорит, дробилка сломалась. Ну, молодцы, говорю. Старайтесь. Его тоном говорю. Так он, видишь ли, обиделся. Трубку бросил.
– Игрушки все это, – сказал Стах. – Подумаешь, отомстила. Разве в этом дело? И почему он должен давать тебе отчет?
– Потому, что мы связаны одной веревочкой. Шахта стоит, и фабрике делать нечего. Только и занимались все утро тем, что качали шлам из отстойников. А потом окажется, что мы не выполнили план. И вановата будет фабрика, а не шахта. Вот увидишь. Потому, что он больше любит шахту.
– Что же поделать, – сказал Стах, – раз он ее любит. Зачем ему грубить?
– Лучше грубить начальству, – чем подчиненным, – сказала Мая.
– Лучше выполнять план, – сказал Стах.
Тени от облаков перемещались на зеленых холмах, за балкой, и казалось, не тени, а сами холмы движутся, плывут куда-то. Так бывает, когда смотришь из окна поезда.
Народ стекался к нарядной. Прошагал, вежливо поздоровавшись с Угаровым, молодой проходчик Стамескин, отрастивший в честь Фиделя Кастро черную бороду. В поселке и на шахте его и не называли иначе как Фидель. И всем это нравилось, потому что не выглядело простым щегольством, а напоминало о единстве с далекой революционной Кубой.
Стах и Мая проводили Стамескина взглядом.
– Говорят, на шахте восемь-бис тоже есть свой Фидель, – сказала Мая.
– Что ж, это неплохо. Чтобы всюду был свой Фидель.
– Почему ты вчера не пришел?
– Засиделся у Сергея. А потом у тебя в окне было темно.
– У нас в доме не было света. Я поставила свечку на окно. Наверно, ее задул ветер.
– Наверно…
– А сегодня ты дежуришь?
– Да.
Ему пора было идти. Он поднялся и помог ей спрыгнуть с ограды. Она не уходила. Ждала каких-то его слов, которых у него сейчас не было для нее. Вчера, возвращаясь домой, он почти обрадовался, что в окне темно. Ему не хотелось туда.
– Вон идет твой автобус, – сказал он. И оба почувствовали облегчение.
– До завтра?! – полуспросила она.
– До завтра, – сказал он.
Она тяжело побежала к остановке. Обернулась и помахала ему. Ее глаза просили о чем-то, чего он не мог выполнить. И он отвернулся, чтобы не мучить ее.
«До завтра». Как знать, что будет завтра? До него еще надо дожить. Томка обиделась, когда он сказал – «если будем живы». Или испугалась. «Почему бы нам умереть?» – спросила она. Никто не думает умирать, Томка. Просто такая привычка. Может быть, после той проклятой немецкой мины. Привычка думать о том, что надо дожить. Между тобой и мной, между сегодня и завтра еще столько будет всего.
Еще будет наряд, как всегда напряженный после простоя шахты. Вечный спор из-за воды, которой пока не хватает, чтобы смывать одновременно забои и квершлаг. Внушение проходчикам, бросающим где попало хомуты. Для этого на наряд придут Величкин и Цехновицер. Цехновицер принесет расплющенный хомут. Величкин скажет, что после отпалки надо тщательно проверять, не осталось ли невзорвавшихся шпуров.
Потом все разойдутся по рабочим местам, шахтеры спустятся в шахту, и вскоре в забои затребуют воду. Диспетчер нажмет кнопку на пульте, и шахта оживет.
Опустеет двор на гидроблоке, растворится в голубой дали голубая «Волга» Забазлаева, и уляжется поднятая ею пыль.
Угаров будет сидеть в кабинете с надписью на двери: «Дежурный по шахте», отвечать на телефонные звонки, подписывать бумаги и отдавать распоряжения.
Потом в кабинет дежурного по шахте ввалится проходчик Говорков и будет шуметь и доказывать, что начальник вентиляции Рябинин несправедливо задержал его при осмотре на папиросы и не дал ему спуститься в шахту. И придется позвать Рябинина.
– Почему ты его задержал, Рябинин?
– Он не дал себя обыскать. Мы с горным мастером производили проверку на папиросы. Заметив это, Говорков стал быстро протискиваться назад. Я догнал его, но он вырвался. И еще матюгнул меня.
– А ты не хватай! Не хватай!
Угаров переводит взгляд с Рябинина на Говоркова и опять на Рябинина. Рябинину двадцать три, Говоркову сорок шесть. Рябинин первый год на шахте. Говорков двадцать шестой год. Говорков опытный проходчик, недаром ему поручена ответственная проходка – углубка ствола. Но именно такие, опытные шахтеры чаще нарушают правила. Курение под землей – тяжелая провинность. Но что, если Рябинину померещилось?
– Ты не имеешь права отказываться от обыска на папиросы, – говорит Угаров Говоркову. – Выйди на минутку, – говорит он Рябинину. С глазу на глаз беседовать легче. – Сознайся, Говорков. Курил в стволе?
– Не курил. Просто старый коробок от спичек у меня в спецовке завалялся. Я и пошел его выбросить…
– Матом начальника вентиляции крыл?
– Было, Станислав Тимофеевич.
– Стыдно, Говорков. Рябинин молодой специалист. Он же людей будет бояться, дичиться. Он за тебя отвечает. У нас выработки короткие. Метан взорвется, погубишь себя и всю смену.
– Что я, маленький? Не понимаю?..
– А если понимаешь, то завтра извинишься перед Рябининым. Утром, на большом наряде. А еще раз будешь замечен, переведем горнорабочим на участок вентиляции. Сегодня к работе допущен не будешь. Всё. Позови мне Рябинина.
– Зайди, Рябинин. Завтра на утреннем наряде он извинится перед тобой…
Рябинин – мальчишка. Он требует уважения к себе, но не очень умеет уважать других. С шахтерами у него часто бывают столкновения. И тогда кончается инженерия и начинается педагогика.
Педагогика – самое трудное дело для горняка.
Она долго сидела перед зеркалом и мастерила новую прическу. Проблема прически! Кто бы знал, что для начальника обогатительного цеха это одна из главных и неразрешимых проблем. У нее были каштановые волосы с рыжинкой, вьющиеся и жестковатые. На солнце они отливали медью и каждый в отдельности походил на тончайшую медную проволоку.
Она зачесывала их надо лбом, закручивала в жгут на затылке и кончила тем, что опять заплела косички.
Когда-то ей заплетала их мать. Она помнит прикосновение ее рук, теплых и добрых. Больше помнит, чем ее лицо.
По радио передавали музыку. Концерт по заявкам работников угольной промышленности. Все заказывали классику. «Танец маленьких лебедей». Арию Тоски. Увертюру Римского-Корсакова. Серьезный народ эти работники угольной промышленности. Нет чтобы заказать лирическую песенку или что-нибудь джазовое. Или веселую, «с блатнинкой», какие по праздникам поет весь Донбасс. Нет. Хотят показать свою образованность.
За окном лил теплый летний дождь, и от этого в комнате было хмуро. Тучи, низкие, напитанные дождем, ползли, почти цепляясь за холмы позади балки.
Четыре отдельно растущих дерева, всегда такие четкие на голубом, теперь смутно виднелись в дождевой мгле. И на душе было смутно. Она сама не знала почему. Потому ли, что на фабрике потеряли утро – шахта стояла. Или потому, что Стах вчера не пришел. «Конечно, ветер задул свечу. Стах решил, что я сплю». Можно думать так. Очень хочется думать так.
Он изменился после Москвы. Раньше он много рассказывал Мае о своем прошлом. Тогда ей не хотелось слушать. Теперь ей приходилось вытягивать из него каждое слово. Может быть, прошлое перестало для него быть только прошлым?..
В дверь постучали. Пришла Лариса Величкина, жена Саши.
– Можно к тебе? Меня дождь захватил в хлебном. Она отряхнула плащ в передней, разулась и в одних чулках вошла в комнату.
– Твой дежурит сегодня? – спросила она, как спрашивают о мужьях.
Мае было это приятно. Вообще она была рада Ларисе. С Ларисой было просто. Проще, чем с Ольгой. Может быть, потому, что Лариса была старше их всех, в том числе своего мужа Саши, на шесть лет. Она была учительницей, но в поселковой школе свободного места не нашлось, и Лариса пошла работать в книжный магазин. Она была в нем и директором, и уборщицей, и продавцом, и кассиром, – последнее пугало ее.
Магазин был на отшибе, в недостроенном доме на бугре, от которого со временем пойдет новая, четвертая улица поселка. Покупателей было мало, – шахтеры предпочитали брать книги в библиотеке, на фабрике. За весь день зайдет человека три. Ну и конечно детвора. Школьники и совсем малыши. Они подолгу стоят у прилавка, до которого едва достают подбородком. Те, кто постарше, просят, чтобы тетя дала им какую-нибудь книжку «почитать».
