Не померещилось ли ему?
Не потерял ли он рассудок?
Неужели и вправду, чудовище как раз в этот момент поманило его к себе одной из своих волосатых ножек?
Дрейф стоял, упершись взглядом в одну точку,
бесконечно маленький, седой и бессильный,
глубоко, глубоко на дне своей странно скошенной, пыльной приемной.
Он постоял еще несколько секунд, уставившись на паучиху, сидящую в центре сети из паутины над креслом, а потом начал осторожно пятиться к двери.
Он снова зашарил одной рукой по банкам и случайно задел банку с зародышем девочки…
Посудина покачнулась на краю полки и упала на пол,
крышка отскочила, старая-престарая банка раскололась на тысячу кусков, весь ковер залило вонючим, старым, желтым спиртом, а зародыш девочки подкатился к крохотным ножкам Дрейфа.
Тут из него наконец вырвался полузадушенный отчаянный крик:
— Накурс, Накурс!
Женщина на диване не шевельнулась.
В состоянии глубокого транса, в котором она пребывала, до нее не доходил никакой внешний шум.
Она еще более побледнела, за окном началась гроза,
а в кухне госпожа Накурс, услышав крик доктора, от ужаса уронила на пол фарфоровую тарелку.
Дрейф по-прежнему стоял, уставясь на чертову паучиху, которая неизвестно каким образом и бог знает сколько времени из своего угла над креслом для чтения наблюдала за всем, что разыгрывалось внизу
(вот именно, она видела, как он ковырял в носу, и все такое-прочее, о чем и говорить-то стыдно!).
Она годами втихомолку таращилась на него, когда он, ничего не подозревая, сидел и попивал яичный грог, и читал вслух из «Короля Лира»!
Секунду спустя дверь распахнулась и в комнату ворвалась госпожа Накурс
(даже недавно пришедшая пациентка, которая до того просто сидела и ждала в холле, поднялась, вытянулась и попыталась разглядеть, что же там такое происходит).
Комнату наполнял удушающий запах спирта и вонь от пожелтевшей плоти недоразвитого зародыша девочки.
Женщина на диване лежала неподвижно, широко распахнув глаза, и что-то тихо бормотала, совершенно не обращая внимания на то, что происходило вокруг нее.
— И вот их уже нет!
Госпожа Накурс вначале не поняла, что случилось, но потом, увидев разбитую старую банку и зародыш девочки, ринулась в кухню за совком и шваброй.
Пациентка в холле осторожно заглянула в комнату, но увидела только пару женских ног, а вслед за этим услышала, как женский голос бормочет:
— У меня, кажется, кровь идет,
да, там, внизу.
Услышать больше она не успела,
так как в ту же секунду прилетела госпожа Накурс, оттолкнула любопытную, вошла в приемную и закрыла за собой дверь.
Ей пришлось очень аккуратно отодвинуть в сторону доктора, чтобы добраться до зародыша и вымести его, вместе с осколками банки.
— Накурс, там…
Она совершенно не понимала, что он хочет сказать.
Голос у него был полузадушенный и тонкий как у маленького ребенка!
Но потом она все-таки увидела, что он уставился на книжную полку над креслом, где на ниточках между двумя книгами висел микроскопически маленький, очень хорошенький, отливающий серебром паучок.
— Вы хотите, чтобы я убрала его, господин,
вы паучка имеете в виду?
Дрейф сглотнул и молча кивнул.
— А теперь идет снег, —
прошептала женщина на диване, в то время, когда Накурс, к неописуемому ужасу и восхищению Дрейфа, просто-напросто встала на кресло и очень осторожно сняла и паучка и паутину, и положила все это в карман передника.
— В лесу так темно, и теперь идет снег.
Под действием этих слов в комнате, казалось, тоже воцарился покой.
Накурс спустилась с кресла.
В совке лежал зародыш девочки и осколки разбитой банки,
воздух в приемной почти дрожал от сильного до одури запаха спирта и тления,
на ковре у кресла расползлось огромное, черное, безобразное пятно, и даже небольшая книжечка, валявшаяся рядом на полу, была немного забрызгана.
— Вам действительно СЛЕДУЕТ подумать, о том, чтобы проветрить здесь, господин доктор, —
кисло заявила госпожа Накурс перед тем, как с зародышем девочки в совке и пауком в кармане исчезнуть из комнаты и прикрыть за собой дверь.
Жуткое напряжение медленно отпускало Дрейфа,
шок постепенно отпускал его.
На дрожащих ногах он дошел до письменного стола, в то время как пациентка слабым голосом подходила к концу рассказа:
— Светит луна,
она выглядит до странности большой,
почти раздутой,
но это, должно быть, просто потому, что я медленно умираю.
Вы когда-нибудь замерзали насмерть, доктор?
Если нет, то я скажу вам, что это необычайно странное переживание,
ни на что другое не похожее,
потому что сначала тебе холодно, словно лежишь на большом каменном дне, а потом делается жарко, и под конец ты словно медленно сгораешь,
только изнутри,
а снег все валит,
а лес такой темный,
или я говорю о бессмысленности и пустоте всей вселенной,
я не знаю
и не помню,
только мне больше не больно, потому что теперь я снова умру,
и в смерти сольюсь с почвой, с землей, снегом и светом горящих, маленьких, далеких звезд!
Дождь разносило сильным ветром, от которого почерневшее яблоко на ветке било в мокрое оконное стекло.
Дрейф сидел у письменного стола, подняв ручку со стальным пером, и все еще смотрел перед собой в пустоту.
Ужасное видение паучихи упрямо не исчезало у него из головы.
Он то и дело кидал быстрые испуганные взгляды в сторону книжной полки,
но там теперь болтались лишь отдельные белые нити.
— Перед тем как уйти, они запихали мне в рот большой камень.
Голос женщины звучал невнятно,
словно рот у нее был набит бумагой, или ватой, или землей.
Дрейф по-прежнему сидел, упершись взглядом в книжную полку, и поэтому не сумел скрыть свою рассеянность.
— Что?
— Мужчины, доктор!
Нет, ему нужно взять себя в руки,
стряхнуть с себя все это,
собраться,
ведь чудовище исчезло,
уничтожено,
убито,
стерто с лица земли
(как раз в этом Дрейф ошибался,
потому что в кухне госпожа Накурс бросила зародыш девочки в пламя печи, паучка же очень осторожно вынула из кармана и выпустила на полку в кладовке:
он ведь никому не мешал своей невинной паутиной,
и у нее рука не поднималась его убить).
— Мужчины, — повторил Дрейф,
и когда он произнес это слово, комната вновь, во всяком случае частично, обрела свою привычную, уютную, замкнутость.
— Да-да…
Женщина вышла из своего оцепенения и задумчиво водила пальцами по губам.
— И хотя это было так давно и на самом деле случилось не со мной лично,
вы понимаете меня, доктор,
но мне все же кажется, что во рту у меня камень,
здесь и теперь!
Дрейф сделал глубокий вдох, чтобы совершенно очистить голову, и записал слово «камень».
Однако рука его так дрожала, что ему пришлось переписать слово по крайней мере раза три, чтобы его хоть как-то можно было разобрать.
— Я чувствую его, доктор,
да, сейчас, именно в эту секунду!
Она широко открыла рот,
будто пытаясь показать, какой именно величины был камень.
— Я словно не могу как следует говорить, доктор,
словно не могу как следует высказаться, потому что какая-то часть меня все еще лежит замерзшая, поруганная и умирающая в густом лесу с камнем, засунутым в рот!
Дрейф записывал.
Однако он, казалось, не слышал ее толком.
У него никак не получалось перестать время от времени посматривать на книжную полку, к тому же, ужасное, потаенное чувство ужаса из-за того, что некий посторонний элемент вторгся в его когда-то такую надежную комнату, все не проходило.
— Я не могу сказать, что в самом деле чувствую и хочу, доктор,
страх и холод мешают мне говорить,
кричать я по-прежнему не могу,
потому что крик, точно так же как и голод, — я не могу допустить, чтобы он вырвался,
и если я когда-нибудь поддамся ему, то я не знаю, что тогда случится,
может быть, обрушатся дома, а ничтожные самовлюбленные мужчины вроде вас испарятся!
Дрейф механически все записывал, дрожь в руках постепенно утихала.
С каждым словом он чувствовал себя немного спокойнее.
— Иногда я, словно от толчка, просыпаюсь среди ночи от того, что что-то засело у меня глубоко в горле и воздух в него не попадает,
тогда я вдруг понимаю, что заткнута камнем,
то есть понимаю не обычным, осознанным, разумным образом,
а совершенно отчетливо чувствую камень,
грубый такой, серый, покрытый землей, он сидит в горле,
и мне приходится встать и выпить по крайней мере три стакана воды, чтобы меня отпустило это призрачное чувство,
