и мне приходится встать и выпить по крайней мере три стакана воды, чтобы меня отпустило это призрачное чувство,
и только много позднее, когда я, успокоившись, снова лежу в постели, я вспоминаю, что в действительности это случилось не со мной,
здесь и теперь,
а с другой,
в другое время!
— И каковы же ваши теперешние чувства по отношению к этому инциденту?
Дрейф внезапно страшно перепугался, услышав в собственном голосе интонации немощной старухи…
Но женщина была по обыкновению так занята своими внутренними видениями, что это не отвлекло ее.
— Они…
Она замолчала, колеблясь,
очевидно стремясь подобрать точные слова, чтобы все было понятно:
— Я же очень хорошо знаю, что мужчины в своей основе не злые, доктор,
даже вы, доктор, не злой мужчина,
и хотя сердце у вас маленькое и черствое, и немое как бородавка, оттого, что барышня Агнес однажды посмеялась над вами…
Дрейф застыл и никак не мог понять, от кого женщина могла узнать об этом унизительном случае,
однако после истории с пауком его уже почти ничего не могло взволновать, и он пропустил эту реплику без комментариев.
— Да, в глубине души вы — просто маленький испуганный мальчик, который ужасно холодной зимней ночью идет по бесконечной лесной дороге к домику старушки, держа в руках корзину с провизией,
да будет доктору известно, что я знаю множество добрых, нежных, замечательных мужчин, которых я и уважаю и люблю:
мой брат,
мой дорогой отец,
тот похожий на божество благородный дикарь с горбатым носом и иссиня-черными волосами и раскосыми глазами, который стоит в монастырском саду с пряностями и улыбается мне, одетой в монашеское одеяние,
но каковы они на самом деле, в самой глубине души!
Она замолчала, но потом с нетерпением продолжала,
пытаясь выразиться как можно точнее:
— Я хочу сказать, доктор, чего они от меня хотят?
Разрозненные воспоминания о барышне Агнес и старухе в хижине временами всплывали в памяти Дрейфа, который рассеянно записывал далее:
— Иногда, когда я вдруг вижу кого-либо из них,
или когда я сижу и пью чай и беседую с каким-либо мужчиной,
с милым, очень воспитанным и любезным мужчиной,
бывает, что воспоминания о том, что случилось в лесу, захлестывают меня так внезапно и грубо, что я вдруг воображаю себе, будто…
Она опять замолчала и начала снова.
— Я знаю, что это глупо,
совершенно нелепо,
только от меня не зависит то,
что страх и подозрительность ни на минуту не отпускают меня,
это сидит во мне так глубоко и нанесло такую непоправимую травму и мне и всей моей женской сути, доктор!
Дрейф почувствовал, как к нему вернулся покой.
Ноги, затылок и руки наполнились теплом.
Его властный, уверенный, безжалостный голос аналитика обрел остроту лезвия:
— А нет ли у вас каких-либо чисто физических недомоганий?
Да, сейчас он несомненно попал в самую точку!
— Я всегда сильно мерзну, доктор,
но это, должно быть, просто последствия той ночи в лесу, когда я умерла от холода и падал снег,
да, некоторые части тела я так и не смогла по-настоящему почувствовать за всю свою жизнь,
они с того самого дня остались замерзшими, онемевшими,
вы должны знать, о чем я говорю, доктор!
Последняя фраза сопровождалась легким румянцем, разлившимся по щекам женщины.
— Гм, да, весьма прискорбно, весьма прискорбно, милая барышня.
Дрейф вздохнул, в последний раз искоса посмотрел на остатки крошечных белых нитей над креслом…
Господи, да что же это с ним такое!
Сейчас он, пожалуй, был готов посмеяться надо всем этим!
Он вел себя просто-напросто как глупая истеричка,
и все это из-за маленького невинного паучка, из-за животного
(только как он теперь когда-нибудь сможет быть по-настоящему уверен в том, что в другом темном углу комнаты не сидят другие паучихи и точно так же не прядут свои сети, и как раз в это мгновение потихоньку не наблюдают за ним из своих неизвестных ему, потайных уголков?).
— А теперь мой муж, доктор!
Внезапный возглас женщины прервал его размышления.
— Подождите, подождите, барышня,
вы, значит, уже приняли новый облик,
и значит, мы находимся в другом времени?
Голос женщины звучал очень мрачно, когда она неторопливым кивком подтвердила его предположение:
— Да, в другом времени, да,
я точно не знаю, когда,
может быть, ближе к сегодняшнему дню,
только, да,
в другом времени.
— Ваш муж, говорите, а что в нем такого, отчего вы так подавлены?
Женщина лежала, наморщив лоб, и действительно выглядела очень озабоченной, и смотрела в потолок,
взгляд ее тревожно метался из стороны в сторону, и наконец она в отчаянии вскричала:
— Он хочет заточить меня, доктор,
убрать,
всего меня лишить,
заставить уйти от мира!
И дай бог ему удачи, подумал Дрейф в глубине души.
Он провел рукой по лицу,
потому что от запаха рассыпавшегося многовекового зародыша девочки и спирта, впитавшегося в ковер возле кресла, у него, откровенно говоря, начало покалывать в носу.
В животе у него бродило от тошноты,
однако вдруг это просто неприятный эффект,
последствия шока?
— А почему он этого хочет, барышня?
Вот, теперь, когда он со свежими силами,
вооруженный огромной ручкой со стальным пером и острым как лезвие интеллектом,
отправился прямо в дебри анализа,
нисколько не думая о собственной безопасности,
он почувствовал, что страх тоже остался позади и что он с каждым словом приближается к своему привычному, властному «я» аналитика!
Рука у него теперь лишь слегка подрагивала, а чувство, что за ним наблюдают,
что комнату наполняет некое присутствие, несмотря на то, что паучиху удалили,
накатывало на него все реже.
— Он утверждает, что я сумасшедшая, что я — ведьма,
идиотка, у которой недостает разума,
что мне нельзя верить,
он обвиняет меня в том, что я истеричка, распущенная,
плохая мать, да, я не знаю, в чем еще, доктор,
дело в том, что в его личности есть некоторые черты паранойи, в которой он не сознается и которой не желает замечать!
Последнюю фразу Дрейф не потрудился записать.
Она не представляла интереса и к тому же, скорее всего, была просто коварной проекцией психического состояния самой женщины.
Вместо этого он спросил,
не поднимая глаз:
— А вы правда?
— Что?
Женщина, захваченная своими внутренними видениями, уже успела уйти далеко вперед, и теперь ей пришлось остановить этот бурный поток, на время сдержаться и медленно вернуться назад,
к тому пункту, где находился Дрейф,
и это заняло некоторое время.
Дрейф же не мог ждать и завопил в нетерпении:
— Сумасшедшая, барышня, сумасшедшая!
Это, конечно, был,
во всяком случае для самого Дрейфа,
чисто риторический вопрос.
— Нет, совершенно нет,
я просто говорю то, что думаю, доктор!
И она в истерике повторила эти слова по крайней мере раз пять, прежде чем Дрейф прервал ее:
— Да, да, да, барышня,
а где именно он хочет вас заточить?
Голос женщины теперь постоянно менялся,
она все время говорила с разной интонацией, силой звука и убежденностью,
отчего голос ее иногда делался слабым и напряженным, словно угасающее пламя свечи в темной, пустой комнате, а потом в нем тут же
звучала паника, он становился пронзительным и резал слух.
— Здесь!
Дрейф глубоко наморщил лоб, огляделся…
— Где?
Он снова окинул взглядом обстановку в комнате,
словно где-то среди мебели мог найти ответ на свой вопрос.
— В аду!
Женщина ритмично сжимала и разжимала кулаки и очень плотно сжимала челюсти.
Дрейф почти пожалел о том, что у него нет ампулы с морфием, чтобы успокоить ее.
Он быстро заглянул в свои записи и на какой-то момент утратил нить,
ведь анализ, как ни говори, пронес их сквозь много веков и бесконечное число судеб…
— Ад… Вы имеете в виду такие костры в подземной норе, где волосатый человечек с рогами запихивает грешников в огонь, не правда ли?
— Нет… это скорее невероятно большое, старое-престарое сырое здание, по грязным залам и коридорам которого бродят сотни тысяч, а может, и миллионы так называемых сумасшедших женщин, и в отчаянии кусают руки и рвут на себе волосы, именно миллионы женщин всех возрастов и всех времен, которые были заперты здесь своими мужьями,
в точности так же, как и я!
Это здание, небось, легко заполнить, —
такова была первая мысль Дрейфа, когда он записывал сказанное женщиной в журнал.
А еще оно должно быть как следует заперто, — подумал он,
