Ознакомительная версия.
Увы…
Не только голосом Нестор завораживает публику.
Юна вспомнила, как они с Юлькой проверяли качество старых, когда-то знаменитых советских фильмов: отключали звук, и если без слов, без старомодной, скоропортящейся риторики обе чувствуют волну, переносящую в другое измерение, сдвигающую хоть на микрон эмоции и вслед за ними мысли – констатируют: «Пациент жив». Забавно, что в «Зеркале» все-таки захотелось услышать тарковское «свиданий наших каждое мгновенье…», а в «Заставе Ильича» на сцене в Политехническом палец не нажал кнопку, освобождающую звук. Хватило вытянутой длинной шеи Ахмадулиной, вскинутой руки долговязого Евтушенко и цыплячьей вылупленности Вознесенского. Немые, они выглядели более индивидуально.
Юля, Юля…
Изо всех сил зажмурившись, указательным пальцем Юна размазывает в углу правого глаза просочившуюся слезинку и заставляет себя продолжить наблюдение.
Совсем неизощренная пластика у Нестора: встал-сел, прошел между рядами, сцепив руки за спиной, на долю секунды вздернул голову вверх и задержал взгляд, будто над ним не оштукатуренный потолок, а прозрачное небо, и с кем-то там он перемолвился. Все эти движения создают неодолимое впечатление, что главное богатство у него внутри и что если сумеешь удержаться рядом, то он поделится им с тобой…
Юна инстинктивно дернулась, мотнула головой, чтобы сбросить с себя мешающий, вредный морок. Чуть не слетела бейсболка, напяленная на черный парик – ненадежное сооружение начало съезжать… «Ой!» – всхлипнулось вслух. Впереди сидящий парень снова обернулся, соседка шикнула, Нестор, не прерывая проповеди, двинулся в ее сторону…
«Вдруг узнает!» – пугается разведчица.
Обхватив голову обеими руками, она вскакивает со своего крайнего места и на цыпочках, согнувшись, почти бежит к ближайшему боковому выходу, задрапированному синей бархатной занавеской.
Очутившись в пыльной тесноте и темноте, Юна переводит дыхание. Тихонько толкает дверь плечом – не поддается. Схватилась за ручку, подергала ее, всем корпусом нажала на преграду… Не шелохнется.
Что делать? Вернуться в зал? Под буровящими взглядами сесть на свое место или поискать незапертую дверь…
Ноги не двигаются, и мозг как будто онемел – не дает телу никакого приказа. Страшно выходить из укромности темноты на свет.
Весь камуфляж слетел на пол. Осторожно, чтобы не задеть шторку, Юна присаживается на корточки и нашаривает свои защитные атрибуты. С непривычки без зеркала их на себя не напялить.
Показаться сейчас в зале – без кепки, в русой растрепанности… Это значит – конец расследованию. Финиш.
Нет, не имеет она права сдаваться.
И не только из-за Юли. Что о ней Василий подумает?
Как будто в кровь впрыснули адреналина – ничего же пока не испорчено! Свет из-под занавески не пробивается – значит, штора доходит до пола и ног ее никто не видит. Дверная ниша довольна широкая – можно сесть на попу и переждать, пока все не кончится.
Беруши приходится вынуть: надо же хоть как-то контролировать ситуацию. Но оказывается, что если не видеть Нестора, то его голый глуховатый голос легко становится фоном, на котором думается. Хорошо и деловито.
Странно, первые мысли совсем не о мести… Хотя Юна и раньше о ней не думала. Просто с того момента, когда невнятный звонок из милиции прояснился самым ужасным образом, каждая ее жилочка хотела только одного: понять, как же так случилось?
Винила себя. Всегда считала, что грех самоубийства лежит на близких покойного. Приняла на себя вину.
Но…
Юля, ее сестра, ее вторая половина – и слово «суицид»… Ну никак не составляли они одного целого!
Официальную версию отбросила. Стала искать, кто и зачем убил сестру?
Ни разу за это время Юна не сочиняла никакого плана расследования, не продумывала дальнейшие свои шаги.
Автоматически пила-ела, готовилась к лекциям – полставки на журфаке и полная в частном колледже. Рассказывала студентам о пиарных моделях, выпадая на это время в другую реальность. А во все остальные часы равновесие обретала лишь тогда, когда хоть что-нибудь делала для разгадки Юлиной жизни.
Был момент – показалось, что, только повторив путь сестры, получишь ответ. Записалась на лекции Нестора.
Вскоре он уже перестал быть первым в списке подозреваемых, и начали убеждать его доказательства того, что мы все встретимся в том месте, где ничто не рождается и не умирает… Что все мы равны в этом мире непостоянства: постоянно приближаемся к смерти.
И ей тоже понравилась эта странная художница, построившая башню из разноцветных солнц…
Если б не Василий…
Выкрикни он запальчиво, громко свое «убийца!» или ударь Нестора – она бы не опомнилась. Но уверенность, прозвучавшая в его хриплом шепоте, срезонировала с ее самым первым чувством, еще не зараженным Несторовой радиацией, и это помогло ей вернуться к началу. То есть к разбитому корыту: у Василия, кроме внутренней убежденности, не было никаких улик, ни одной зацепки. Так что вместе решили: если не выпускать Нестора из поля зрения, то что-нибудь прояснится. Не может не обнаружиться.
Но уже почти полтора года прошло…
Ну и пусть. Надо продолжать. В мире гораздо больше людей сдавшихся, чем побежденных.
«Я там, где и должна сейчас быть…»
Согнутые ноги выпрямились, ботинки уперлись в стену, спина сама собой чуть откинулась, и оказалось, что дверной проем как будто специально подогнан под ее рост – удобно тут сидеть. Глаза закрылись, и в расслабленном сознании обосновалась живая Юлька.
Зареванная пятилетняя девочка. Плакала Юля потому, что родители почему-то купили им разные шерстяные кофты: одна сплошь васильковая, другая – бежевая с синим узором и с кармашками. Первый раз неодинаковые обновки. Обе расстроились, но ни одна не крикнула: ни за что не надену! Воспитанные были.
Юна, старшая (родилась раньше сестры на десять минут, которые ощущались ею как несколько лет), сама молча вынесла горе, утешила Юлю: «Возьми ту, которая больше нравится». И за обеих спасибо сказала.
Младшую было не узнать, когда второй курс вернулся с картошки. Близнецы разлучились первый раз в жизни: Юна вынимала клубни из грязи, пережидала в огромной брезентовой палатке сентябрьские нудные дожди, вместе с одногруппниками каждый день весело лопала макароны с хлебом, а Юле, переболевшей в детстве ревматизмом сердца, даровали московскую тишь библиотек: пристроили в абонемент, книжки расставлять по местам. От тоски по сестре у нее пропал аппетит. Кефир утром и вечером, без обеда.
Их даже путать перестали: одна была теперь румяная, тугая, кровь с молоком, а другая – руки-спички, сквозь тонкую кожу просвечивает дорога, по которой сердце перегоняет кровь, на расческе остаются волосы – русая грива так поредела, что с тех пор Юлька стала коротко стричься. Но ей шло…
А первого раза, когда одна другой про свою влюбленность ну хотя бы намекнула, – не было. Не уславливаясь, наложили табу на эту тему. Когда в школе девчонки сплетничали про реальные и придуманные амуры – было странно. Не то чтобы осуждали… Удивлялись.
Насколько же интереснее было сравнивать домовитых Наташу Ростову и Наташу Прозорову, невестку трех сестер. Лиз-бедняжек у Карамзина и у Достоевского. Или Маргариту гетевскую с булгаковской, по-разному зомбированных своей любовью…
Себя Юна отождествляла только с Татьяной, той, которая «без взора наглого для всех, без притязаний на успех…».
Думала, что они с Юлькой обе хотят патриархальной гармонии, ждут единственного, надеются быть за мужем как за каменной стеной… И что никогда ни за кем бегать не будут. Никогда и ни за что не напишут первыми письма своему Онегину.
Она думала…
– Завтра тебе выдадут банковскую карточку. Без моего ведома – ни копейки не трать! Обманешь – я сразу узнаю. Смотри!
На «ты»?
Какой неприятный голос…
Мужской или женский?
В воровстве меня подозревают?! Да кто это?!
Резко откинув голову, Юна стукнулась затылком о стену. Распахнула глаза, но темнота никуда не делась…
– Хорошо, Капитолина Порфирьевна, я все сделаю, – отвечает юношеский бас. Слишком что-то покорный.
Трудно подниматься из глубины воспоминаний. Но надо возвращаться в явь.
Кого эта ведьма так третирует? Сделать щелочку и подсмотреть? Заметят…
– Вот тебе мобильник. Я оплачиваю. Номера никому не давай! Всегда держи включенным. И ночью и днем. Можешь понадобиться. Нестору о наших с тобой делах знать ничего не надо. Так мы лучше сможем оберегать его и…
И… Что «и»? Голоса удаляются, за шторкой устанавливается странная немота. Сжав губы, чтобы не ойкнуть, Юна помассировала затекшие ноги, подтянула их, оперлась обеими руками о пол и медленно встала.
Тишина.
Прижавшись горящей щекой к холодной штукатурке, она чуть-чуть отодвигает край занавески. Та же темень. Неужели все уже разошлись? Я что, заснула? Который час?
Ознакомительная версия.
