И горьковатому дыханию моря.
Иногда мы поднимались по длинным, извилистым каменным лестницам наверх, к крепости, возвышающейся над городом, опирались на железные перила ограды, под которой внизу, словно кем-то разбросанные кубики и плитки, виднелись дома и крыши. Отсюда было хорошо смотреть вдаль, до самого горизонта в бескрайнем море, и на корабли в заливе, похожие на пасущееся стадо животных. Иногда доносился гудок далекого еще парохода, пробивавший купол неба и теряющийся где-то высоко-высоко, в бесконечности.
А небо в «Оленях», а облака!
Серое, непрозрачное, низкое зимнее небо, когда даже понять трудно — небо это или облака. И высокое летнее небо — бездонное и хрустально синее или побелевшее от зноя. Тонкие, как пряжа, перистые облака, которые растворялись позже в бескрайней вышине. Иногда они розовели или быстро таяли, как кусочек сахара в стакане воды. А огромные кучевые облака, страшные и кровавые перед закатом или косматые и темные перед грозой! Острые края облаков странных очертаний — в виде замков, человеческих лиц, которые подолгу стояли на одном месте, неподвижно, словно приколоченные к воздушному куполу неба. И другие облака, пролетавшие с огромной скоростью и превращающие экран неба в странную и завораживающую картину, подвижную и абстрактную. Фиолетовые, желтые и алые закаты. Или совсем безоблачные, когда синева неба лишь незаметно переливается разными оттенками цвета.
А однажды ночью шел настоящий звездный дождь, всю ночь с неба падали звезды, как будто Бог устроил фейерверк по случаю какого-то неизвестного людям праздника.
Как-то, после встречи с девушкой на средиземноморском берегу, когда я стал ходить на рассвете и перед закатом на маленький пляж внизу, под нашей виллой, я увидел огромную падающую звезду и почему-то запомнил ее. Это было мое первое «звездное» воспоминание. Большая звезда, очень заметная на фоне более мелких и неподвижных звезд, внезапно задрожала, слегка сдвинулась с места и стремительно полетела вниз в сопровождении искрящегося шлейфа, возникшего от ее движения, и, описав небольшую дугу, исчезла над морем. А мне показалось, что она упала в меня — как улыбка той девушки, которая насквозь прожгла мое сердце.
А серна!
Я увидел ее еще во время моей первой прогулки по заповеднику и запомнил ее грациозный прыжок от меня в глубь леса. Когда я встретил ее во второй раз, мне показалось — нет, я был просто уверен, — что это та же самая серна.
Я лежал тогда на скале у воды, чуть зажмурив глаза на ярком солнце. И в пульсирующей тишине одиночества вдруг ощутил, что я уже не один. Открыв глаза, я слегка приподнял голову. И увидел ее. Она стояла на берегу у заводи и пила воду. Не знаю, почувствовала ли она мое присутствие и мой взгляд, но она тоже подняла голову. И заметила меня. Однако притворилась, что никого не видит, спокойно продолжая пить. Потом, чуть повернув свою нежную головку, посмотрела в мою сторону и как будто лишь теперь заметила. Немножко постояла так, настороженно и чутко прислушиваясь к чему-то, потом подняла и снова опустила на землю свою стройную ногу, слегка повернулась всем корпусом и вдруг резко (но не испуганно, а словно желая продемонстрировать гибкость тела и красоту движения) подпрыгнула и скрылась в кустах. И это грациозно-застенчивое движение исчезнувшей серны навсегда запечатлелось в моей памяти.
И снова — над всем миром — песня цикад.
Их резкие пронзительные голоса заполняли собой все вокруг, создавая своим звуком какое-то особое пространство, в котором разместилось все видимое и осязаемое — деревья и травы, ручьи и облака, летающие цветки бабочек и запах диких лесных трав на полянах, ласка воздуха и объятья воды.
Иногда это были одинокие, слабые солисты, рядовые исполнители не очень уверенных в себе дуэтов, струнных квартетов или огромных симфонических оркестров, мелодии которых переливались во всех регистрах (от немыслимых высот до мягких, обтекаемых низких нот). Но порой их голоса сверкали точечками в пространстве или же полностью тонули в звучащих водах огромного океана.
А когда их песня уносила с собой в сон свет дня и всё вокруг постепенно исчезало в наплывающих сумерках вечера, погружаясь в ночной мрак, от которого, казалось, некому было тебя защитить, их голоса словно будили какие-то противостоящие этому мраку со-ответствия, со-ответы — звезды, эти маленькие искорки в темнеющей выси неба, пульсирующие огоньки, просветы, уводящие в иные миры.
И мне казалось тогда, что это они, мерцающие звезды дирижируют песней цикад, голоса которых, в свою очередь, блестят, как эти звезды.
Песня цикад убаюкивала меня в теплой душистой колыбели земли, но яркий свет звезд говорил, что этот сон не вечен.
Первое Рождество и первый Новый год, которые я встретил в «Оленях», в сущности, никак не отмечались — со стороны стариков не было никакой реакции, они явно не выделяли эти дни, да и мне было не до торжеств. Во всяком случае, я вспомнил о них, лишь когда отмечал в своем календаре соответствующие даты. Но на второй год я решил отпраздновать эти памятные дни вместе со стариками и прежде всего срубил елку. Дед Йордан не был в восторге от гибели деревца, но, естественно ничего не сказал. А я поставил елку у них в комнате, украсив ее несколькими импровизированными игрушками, в числе которых самым замечательным моим достижением стали бусы из воздушной кукурузы, которым предстояло сыграть роль елочной гирлянды. И в Сочельник я позволил себе придать нашему ужину определенную торжественность, прочитав отрывок Евангелия от Матфея из латинской Библии. Баба Ивана перекрестилась вместе со мной, дед Йордан остался неподвижным, и мой тост в честь Рождества Христова завершил наш скромный ритуал. Через несколько дней, на Новый год (если, конечно, мои календарные вычисления шли в ногу с астрономическим временем) мы повторили его.
Такими были наши «официальные» праздники. А общий календарь в «Оленях» просто не имел смысла, жизнь шла здесь в другом ритме, в череде иных будней и праздников…
Поэтому третье Рождество и третий Новый год прошли без особых торжеств. Я не стал рубить елку, чтобы не огорчать деда Йордана, откровенно страдавшего от любого нарушения законов природы. Не было смысла и украшать какое-либо живое деревце во дворе (ведь все ели и сосны вокруг и так были нашими живыми новогодними елками). Не видел я никакой необходимости и в чтении Библии (для этих людей книга природы была более священной, чем любая печатная). Только за ужином я поздравил стариков с Рождеством Христовым, а неделей позже, когда, по моим предположениям, наступил Новый год, где-то в полночь, уже дома, в комнате, я прошептал про себя: «С Новым годом!»
Однако этот наступивший год начался не слишком удачно.
В его первый, по моим подсчетам, день ничего особенного не случилось. Я долго спал, потом обедал со стариками, ходил по лесу, читал. Второй день тоже обещал пребывать в том же зимнем спокойствии, если бы ближе к полудню не появились пришельцы. Самым зловещим в их нашествии было то, что они буквально свалились с неба.
Я стоял на террасе, когда услышал грохот. В безлюдной тишине этих мест любой звук, который не входил в число естественных звуков природы (вроде шума ветра в деревьях, песни и крика птиц, воя диких животных, грома), казался странным и страшным в своей неожиданности. Никогда прежде я не слышал ничего подобного. Звук шел сверху, явно это был грохот какой-то машины, усиленный эхом долины, не привыкшей, по-видимому, к подобным звукам и повторявшей его снова и снова. Источника шума долго не было видно. Перепуганная баба Ивана выбежала из дома, тревожно глядя то на небо, то на меня, словно ожидая услышать какой-то ответ, а потом бросилась обратно в дом и вывела ничего не слышащего деда, которого я впервые видел таким растерянным. Рукой она показывала вверх, туда, откуда шел этот обрушившийся на долину звук, но старик не понимал ничего, что он не мог видеть, и поэтому смотрел непонимающим взглядом на то место в небе, куда указывала баба Ивана, и только по нашей тревожной реакции мог догадаться, что нас беспокоит что-то необычное.
И в это мгновенье из просвета, образовавшегося между клочьями медленно передвигающейся низкой тучи, вынырнуло маслянистое туловище отвратительного цвета, скрылось на миг, затем появилось вновь и, очевидно, заметив подходящее, обитаемое место, медленно начало спускаться. Это был вертолет. Снизу очень похожий на влажное брюхо какого-то гигантского насекомого, он завис метрах в тридцати над дворцом. Верхушки деревьев вокруг прогнулись под напором вихревых струй воздуха, а я ушел с террасы в комнату и закрыл дверь, через стекло глядя на спускавшееся к нам крылатое чудовище. Оно повисло неподвижно под вращающимися огромными лопастями, потом, покачавшись немного, опять стабилизировалось в неподвижном состоянии и, наконец, стало медленно спускаться. Мощные вихри сдували снег с ближних деревьев и с площадки перед дворцом. Старики тоже отошли в сторону, словно и их сдуло сильным порывом ветра. Железное чудовище неуверенно приземлилось на неуклюжие ножки своих резиновых колес, моторы заглохли, и лопасти, постепенно замедляя свое вращение, остановились. Это была большая и, по всей видимости, военная машина грязно-зеленого цвета, неприятно влажная от многих слоев облаков, через которые она пробивалась к земле. В окошках вертолета стало заметно какое-то движение, потом я увидел (правда, не очень отчетливо, потому что все происходило с противоположной от меня стороны), как с вертолета, словно щупальце, сползла лестница и кто-то стал спускаться по ней. Затем на снежном фоне из-за уже совсем остановившейся машины показалась вереница людей, гуськом шествующих друг за другом. Но вот вся группа вышла из-за вертолета, и я насчитал шесть мужчин и трех женщин. Один мужчина был в военной форме, остальные — в гражданском, две женщины — в явно дорогих шубах, а третья — самая молодая — в ярко-красном, горящем как бы изнутри (солнца не было) лыжном дутом жилете и таких же дутых сапогах-бахилах синего цвета. Группа вскоре приблизилась к деду Йордану (я не видел, вышел он из дома сейчас или там и стоял, просто его закрывал от меня вертолет, приземлившийся на заснеженную площадку перед дворцом). Старик подошел к ним и протянул руку — сначала военному, потом всем остальным. Глядя на их попытки разговорить его, я понял, что они с ним незнакомы, потому что по их жестам и мимике можно было догадаться, что немота старика их удивила.
