Ричард Йейтс - Влюбленные лжецы

— Да, но подожди. Во-первых, последний поезд ушел уже, наверное, несколько часов назад, а кроме того…

— Последний поезд уходит оттуда в десять тридцать сколько-то, — ответила Элизабет. — Джад посмотрел в расписании. У нее масса времени, чтобы собраться.

— Но, Элизабет, мне это совсем не нравится. Она раньше ездила когда-нибудь на поезде одна? К тому же ночью?

— Ерунда. Тут ехать-то всего минут сорок. И мы с Джадом встретим ее на вокзале. Ну или я одна встречу. Она это знает. Я ей сказала, что единственное, что от нее требуется, это выйти из поезда и идти туда же, куда и все.

Люси заколебалась.

— Ну хорошо, — сказала она. — Если ты обещаешь, что будешь там, когда она…

— Обещаю? Я еще должна что-то обещать? Тебе? И по такому поводу? Люси, ты начинаешь меня утомлять.

Расселу показалось, что, когда его мама повесила трубку, вид у нее был обиженный, озадаченный и немного глупый, но она быстро оправилась и после этого вела себя как надо. Властным тоном, в котором, однако, звучали нотки любви и заботы, она отправила Нэнси наверх переодеться и собрать вещи. Потом вызвала такси со станции и, рассказав, что девятилетняя девочка поедет одна, попросила водителя посадить ее на поезд.

Когда Нэнси спустилась вниз в новом платье, с пальто и сумкой, Люси Тауэрс сказала:

— Ага, выглядишь отлично. Умница.

Рассел был, конечно, не уверен, но ему показалось, что раньше он никогда не слышал, чтобы его мама называла Нэнси умницей.

— Ой, подождите, — воскликнула Нэнси, — я забыла. — И она понеслась обратно по лестнице и вернулась со своим чумазым плюшевым медведем.

— Ну конечно же, — сказала Люси. — Смотри, что мы сделаем.

Она положила маленький чемоданчик себе на колени и расстегнула застежки.

— Мы откроем чемодан и уложим старого Джорджа на самый верх, и ты все время будешь знать, где он лежит.

Но самое прекрасное во всем этом было то — и робкая улыбка Нэнси это лишь подтвердила, — что Люси помнила, как зовут медведя.

— Теперь, — сказала Люси и стала рыться у себя в кошельке, — посмотрим, что у нас с деньгами. У меня есть только деньги на билет и еще полтора доллара, но я уверена, что этого хватит. Мама будет ждать тебя на Центральном вокзале, так что деньги тебе на самом деле вообще не понадобятся. Тебе же приходилось бывать на Центральном вокзале, да?

— Да.

— Ну и славно. Единственное, что нужно помнить, когда будешь одна, что тебе все время нужно идти туда же, куда все. Там будет длинная платформа, потом длинный подъем наверх, с которого ты попадешь прямо на станцию, и там тебя будет ждать мама.

— Хорошо.

Потом за окнами просигналило такси, и Тауэрсы втроем вышли на улицу, скользя по оледенелому снегу, и стояли на ледяном ветру, чтобы попрощаться с Нэнси.

Ее не было больше недели, и никаких телефонных звонков. Когда она вернулась — одна, умудрившись самостоятельно взять такси, чтобы доехать домой от вокзала в Хартсдейле (и Рассел был вовсе не уверен, что он на ее месте смог бы это сделать), — то почти не рассказывала о своем путешествии.

— Понравилось тебе в городе? — спросила Люси Тауэрс за обедом, пока домработница бесшумно ходила вокруг стола с тарелками спагетти в мясном соусе.

— Почти все время было холодно, — ответила Нэнси, — Был один день потеплее, когда можно было выйти и посидеть на крыше; я вышла, но даже часа не просидела, как вся покрылась сажей. Руки, лицо, одежда — все стало черное.

— Гм, — сказала Люси, наматывая себе на вилку слишком уж много спагетти. — Да, воздух в Нью-Йорке и вправду… очень грязный.

Выходку Гарри Снайдера по поводу оловянных солдатиков Рассел ни разу и словом не помянул, но она, судя по всему, еще долго не давала ему покоя. В присутствии Рассела Гарри становился раздражительным, ему было трудно угодить, он вечно находил, к чему придраться, и все время строил из себя крутого, засунув большие пальцы под ремень вельветовых бриджей. Как-то днем они сидели у Рассела в комнате, и Гарри спросил, указывая на сундук с игрушками:

— Ну и че у тебя там?

— Ничего особенного. Всякое старье, которое мама пока не выкинула.

Но это Гарри не остановило. Он подошел к ящику и открыл его.

— Вот это да, — протянул он. — Тебе нравится это старье? Ты с этим играешь?

— Нет, конечно, — ответил Рассел. — Я же тебе сказав, что просто у мамы пока руки не дошли все это выкинуть.

— А почему сам-то не выкинешь, если тебе это не надо? А? Зачем ждать, когда мать за тебя это сделает?

Дело принимало плохой оборот, и Расселу ничего не оставалось, как побыстрее увести Гарри из комнаты. Однако утащить его вниз и вывести на улицу было невозможно, потому что он, похоже, решил, что интереснее поторчать в дверях у Нэнси, заглядывая к ней в комнату.

— Нэнси, че делаешь? — спросил он.

— Ничего, убираю вот программки.

— Убираешь — что?

— Вот, гляди. Театральные программки. Мы с папой видели уже пять разных оперетт Гильберта и Салливана, и я сохранила программки. В следующий раз мы идем на «Микадо».

— Мак… что?

— Микадо — это японский император, — объяснила она. — Должна быть хорошая оперетта. Но мне больше всего нравятся «Пензанские пираты», и папе, думаю, тоже. Он даже прислал мне ноты, всю партитуру.

Рассел никогда не видел ее такой живой и разговорчивой — разве что когда она приводила в гости какую-нибудь школьную подругу, но и тогда все, что он слышал из их разговоров, сводилось вроде бы к непроизвольному хихиканью. Теперь же она, как могла, пересказывала либретто, стараясь не особенно вдаваться в детали, чтобы Гарри было проще уловить общий смысл. Еще в самом начале своей речи она слегка махнула им рукой, чтобы заходили, и вскоре они фактически завладели ее комнатой: Гарри расположился на единственном стуле с пачкой программок на коленях, а Рассел встал у окна, заложив большие пальцы под ремень.

— Но лучшая роль, как мне кажется, — продолжала она, — лучшая роль там у полицейского, это второстепенный персонаж. Он такой неуклюжий и грубоватый.

Она сделала несколько шагов и повернулась, изображая, какой он неуклюжий и грубоватый.

— Он такой славный, и у него чудесная песня.

И она запела, изо всех сил сдерживая улыбку и стараясь изобразить сразу и кокни, и низкий мужской голос:

— Да, и я еще забыла сказать, — проговорила она, нервно поправляя волосы, — там на сцене еще куча людей, целый хор, и они все время вступают и повторяют конец каждой строчки, вот так:

Гарри Снайдер скривился и медленно, громко рыгнул, как если бы ничего более идиотского и тошнотворного он никогда в жизни не слышал. Изображая рвоту, он рассыпал программки по полу. В ответ Рассел, чувствуя себя соучастником, издал короткий, натянутый смешок, после чего в комнате воцарилась тишина.

В считаные секунды удивление и обида на лице Нэнси сменились яростью. Потом она, наверное, заплакала, но в тот момент даже и не собиралась.

— Ладно, вон отсюда, — сказала она. — Убирайтесь. Оба. И побыстрее.

И они, как клоуны, покорно заковыляли из комнаты, исступленно кривляясь, пихая друг друга и гримасничая, стараясь инсценировать отступление, чтобы поиздеваться над ее гневом. Когда они вышли, она так двинула дверью, что с потолка в коридоре посыпалась краска, а они до самого вечера не знали, чем заняться, и слонялись по двору, стараясь не глядеть друг другу в глаза, пока Гарри не позвали домой.

Когда Элизабет наконец вернулась, выглядела она «ужасно» — именно в этих словах Люси сообщила об этом своей дочери.

— То есть ты считаешь, что у нее все кончилось? — сказала Элис. — С Джадом?

В том, что касается поведения взрослых, она привыкла полагаться на свою мать, потому что больше спросить было не у кого, но далеко не всегда из этого выходил толк: месяц назад девочка из девятого класса бросила школу из-за беременности, и Люси отнеслась к этой новости с таким отвращением, что дальнейших разъяснений требовать было бесполезно. Теперь она сказала:

— Ну, об этом я ничего не знаю и надеюсь, что ты тоже не будешь приставать к ней с личными вопросами, потому что нас это на самом деле не…

— С личными вопросами? С чего бы я стала это делать?

— Ну, просто ты все время суешь свой нос в личную жизнь других людей, дорогая моя.