— Представляешь, — нередко начинала разговор мать, — Сидорова, твоя ровесница, за генерала замуж вышла, а кобыла Трещенко, с которой ты в институте училась, за директора универмага.
Но дочь, к несчастью, уродилась не в мать. Не целеустремлённая, не предприимчивая, не желающая руководящих постов для себя или для своего мужа и с целой коллекцией прочих ненужных «не». Серафиму на всё её семейство плевать было с Эйфелевой башни, ведь несмотря на множество «не», образующих туманную конфигурацию Лины, она его любила? Любила ли? Внезапно стукнула дверь в передней, и в комнату вошёл никем не жданный муж, или тот, кто выдавал себя за него.
Мне хочется поберечь силы, необходимые Серафиму для борьбы, и слово возьму я, и. о. главмана.
Если любознательный читатель ждёт, что я введу его в мир опасного, но увлекательнейшего адюльтера, то он порядком ошибётся. Правда, адюльтер уже существует, но разве это тот старый добрый адюльтер, где всё, как положено: хитроумный любовник, хитроумные жёны и мужья, скандальные разоблачения, фантастическая ловкость главного героя и его нечеловеческое присутствие духа. В конце, как положено, трагедия или счастливый конец. Эхма, и рад бы, друзья, по Армагеддону, да времена не те, как сами изволите чувствовать. Армагеддонные времена. Герой вовсе не хитроумен, и выдержки никакой. Женщины тоже хороши. Что дадут, то и берут, а эта Лина, по-моему, просто стерва, ну если не стерва, то всё равно не возлюбленная, а — фрукт. Как все они теперь, одного имеют, а другого мужика на всяк случай подыскивают.
Впрочем, насчёт Лины — это мои личные предположения, а главный манипулятор её Серафим, так что прошу пардону. Но и Серафим мне последнее время не очень нравится. Ходит, как опоенный, а что ему нужно, сам не знает. Подумаю, подумаю да и введу другого парня покрепче насчет баб, а этого Серафима сделаю придурочным редактором сельскохозяйственного журнала «Агро-но-мистика» да заставлю его купить автомобиль, обзавестись собакой и двумя детьми. Узнает тогда кузькину мать. Но чу…
Вошедший человек не имел права быть мужем моей возлюбленной, и хотя он выглядел достаточно благородно, как человек долгое время не получавший кулаком по лицу, он оскорблял меня своей равнозначностью со мной под общим знаменателем — Линой.
Лицо он имел довольно умное с цепляющимися за всё глазами, с явно выраженной печатью трусливого деспотизма. Это было ужасно. Я и не подозревал, что у Лины есть повелитель, да ещё такой. Повелитель — задрот. Но задрот был страшно вежлив и словно бы рад сколотившейся компании, он даже предложил мне разрешить ему сбегать в магазин, пока не кончилась виденная им «тут неподалёку» водка, а заодно и «закусончик» прихватить. Я стал отказываться, но Лина болезненно закашлялась, и он исчез, а я остался для того, чтобы не раздумывая повлечь её к дивану, расстегнуть и сдвинуть самый минимум одежды, как в подъезде, и за 5-10 минут совершить то, на что в иной ситуации уходила вечность.
Мы едва успели исправить художественный беспорядок в туалетах, как послышалось ёрзанье ключа в замочной скважине. Он вернулся. Мне стало стыдно. Стыдно перед Линой, перед собой и даже перед ним. Но она сама виновата. Нельзя женщинам попадать во власть таких задротов. От этого их хочется не любить, а насиловать. Мы сели за стол и выпили водки. Портвейн, выпитый нами двоими, и водка уже втроём благоприятно сказались на моём психическом комфорте, а на Линином в ещё более заметной степени. Мне, испытывавшему некоторую неловкость после того, как я едва успел застегнуть брюки, теперь стало стыдно за тот первоначальный мелкобуржуазный стыд. Разве поэт не превыше всякого обывательского стыда и мещанской морали?
Не помню, о чём мы говорили в начале нашего застолья, но у хвативших водки россиян всегда найдутся общие безболезненные места, а затем и общие болевые точки. Смутно припоминаю его панегирики «русскому духу» и русским властителям от Грозного до какого-то кретина наших дней. Зато хорошо запомнилось, как, хозяйски похлопывая ёжащуюся, но не уклоняющуюся от похлопываний жену, задрот принялся разглагольствовать о грядущих семейных планах, поездках, о возможном расширении семьи. Лина сидела молча, упёршись взглядом в стакан, а меня подташнивало от созерцания классической картины пошлейшего домостроя.
В какой-то момент этого чада Лина склонила голову долу на сложенные на столе обе руки и ушла в нирвану. Задрот, как мне показалось, с удовлетворением поглядев на пьяную жену, с трудом снял её со стула и почти волоча повёл в соседнюю комнату, прикрывая дверь за собой ногой. Но дверь приоткрылась, и я видел, как, положив её на диван, он лапал её колени и груди нахально-вороватыми движениями, а она, через силу шевеля руками, пыталась устраниться от этой задротской ласки. Но было видно, что паук своё возьмет. Паутину он сплёл крепкую.
Что было делать мне? Устроить скандал и отбить мою бедную Лину, а может, просто избить этого паука. Видимо, я был недостаточно пьян для скандала и драки, так как разум мой что-то вычислял, кумекал, а в это время задрот предложил по последней да и по домам. Я решительно выпил, нерешительно подошёл к выходной двери, нерешительно открыл её и совсем нерешительно переступил порог, когда сзади раздалось слабое «Фима» и едва держащаяся на ногах Лина оказалась за спиной провожавшего меня до двери задрота. Он тут же сильно толкнул её локтем одной руки назад в логово.
— Что вы делаете, — подал было я голос и хотел вернуться за порог, как задрот с удивительным проворством захлопнул дверь перед моим бараньим лбом. Мне показалось, за дверью послышался женский вскрик и плач. Я заколотил в дверь руками и ногами, нажимал звонок, но было тихо, как на безалкогольной свадьбе. Какой-то сосед по площадке открыл свою дверь и высунул нос, но, увидев мою буйную, пьяную фигуру, быстро скрылся. Я продолжал стучать до тех пор, пока задротский голос за дверью не проквакал, что он уже звонит в милицию. Милицию я не любил за то, что в подобных ситуациях она всегда на стороне задротов, и я решил отступать. На лестнице ниже освещенной площадки я оступился и, упав, попал головой в мусорное ведро, вместе с которым выкатился на улицу. В окнах её квартиры было темно, теперь мою возлюбленную насиловал её повелитель. Групповое изнасилование, а милиция спит.
Пока Серафим счищал с себя гнилую картофельную шелуху и селёдочные хвосты, поступило предложение от совета народных манипуляторов изменить образ мужа возлюбленной Серафима с задрота на простого советского парня без «печати трусливого деспотизма». Аморальное поведение моего героя, утверждает совет, спровоцировано волюнтаристским манипулированием генерального манипулятора и снижает реалистические задачи повести, в создании которой участвует и коллектив.
Ах, так! Тогда уточним кое-какие детали. Итак муж, не задрот, а наоборот отличный парень, и я бы даже употребил специфический термин — «чувак». Он не терроризирует и не спаивает свою жену, чтобы иметь возможность исполнять свои супружеские обязанности, ибо у него самого на стороне столько претенденток на эти самые «обязанности», что для жены почти ничего не остаётся. Короче говоря, чува-чок хоть Серафиму под стать, только что не поэт. И что же?
Чувачок был страшно доволен компанией и сказал, что сейчас же сбегает в магазин, пока не кончилась виденная им «тут неподалёку» водка, а заодно и «закусончик» прихватит. Я стал отказываться, но Лина покачала головой, и он исчез, а я остался для того, чтобы не раздумывая повлечь её к дивану и т. д. Мы едва успели исправить художественный беспорядок в туалетах, как послышался звонок (культурный человек, не то что задрот — без предупреждения сразу лез ключом в дверь).
Он вернулся, и моему герою снова стало немного стыдно, потому что: «нельзя женщине жить под одной крышей с бардачным заседателем, с неизгладимой печатью закоренелого барменства на лице, самой запоминающейся деталью которого являются пошлейшие пуэрториканские усы».
Что ж, тоже справедливо, хотя быть возлюбленной поэта после этих разнообразных суждений о женском долге становится весьма трудно.
И в этом варианте мужа за столом возникли похлопывания по жениным плечам и тазу (рефлекс сугубо законного брака). И словесные пошлости вроде: «Пора бы уже нам и остепениться да о будущем подумать. Старость ведь не за горами, а кто за стариками ухаживать будет?» и т. д. Серафима точно так же тошнило, как и в примере с задротом. Потом Лина, как по писанному заранее сценарию, уронила свою буйную голову на стол, но никто её не спаивал, а просто она сама напилась по-сапожницки, и чуваковатому мужу тоже пришлось оттаскивать её в соседнюю комнату.
Без участия Лины разговор заскакал чёртом на сковородке, и вскоре разразилась ссора, как и положено в такой обстановке, не из-за чего-либо конкретного, а в силу оскорбительного, хотя и неуловимого умственного превосходства Серафима над уже готовыми обидеться чему угодно усами пуэрториканца. Ввиду этого превосходства очередной раз была совершенно несправедливо затронута честь волосяного покрова культурного слоя человечества, но мне кажется, прямой удар правой в лоб пуэрториканец схлопотал всё же не за «вшивых интеллигентов». Борьба продолжалась в «партере», и рассвирепевшему Серафиму вскоре удалось завладеть горлом противника, но тот в свою очередь, словно опытная жена-скандалистка, вцепился в довольно густые и длинные волосы воинственного поэта, и остаться бы ему без скальпа, если бы не бутылка, упавшая со стола и с готовностью наёмного убийцы подкатившаяся к борцам за справедливость.
