— Да, конечно.
— А что ты знаешь о наших традициях, Чжа Ён?
— Да почти ничего, в общем-то, — признаюсь я.
— Тебе нужно больше узнать о Корее. Да, тебя вырастили в Америке. Но важная часть тебя все равно здесь, — говорит миссис Хон, постукивая пальцем по столу, — и тебе от нее не уйти.
Не уйти? Я что-то не уверена, что мне хочется иметь дело с этим наследием. Я бы лучше была обычной американкой, как мои друзья, простые ребята с рюкзаками, жители пригородов. Но когда я остаюсь одна и смотрю в зеркало, оттуда на меня глядит вовсе не обычная американка. Девушка в зеркале — кореянка, и это видно по лицу, глазам, волосам. Наверное, это у нее в крови.
Чайник начинает свистеть, и миссис Хон снимает его с плиты. Она через ситечко разливает чай по чашкам, и комната наполняется ароматом напитка. Я делаю глоток. Чай и правда крепкий и горький — ничего общего со слабеньким чаем, который нам подавали в этой турпоездке. Я пью его, и мне уже не так жарко. Я чувствую себя спокойнее.
— И как тебе пока что моя история? — спрашивает миссис Хон, держа чашку в руках. Теперь у нее такой вид, будто она делилась со мной всего лишь милыми историями из детства. Я до сих пор в ужасе, так что внезапная перемена ее поведения меня пугает — кажется, будто она слегка не в себе. Хотя человек, переживший подобное, наверное, так или иначе будет не в себе.
— Это все… просто кошмарно, — говорю я. Снаружи ветрено, и через открытое окно легкий ветерок влетает в квартиру. Становится чуть прохладнее — а может, все дело в поричха.
Миссис Хон смотрит на меня в упор. Похоже, она меня изучает, проверяет, правильно ли поступила, передав мне гребень. Я не хочу ее разочаровывать, так что говорю:
— Продолжайте, пожалуйста. Расскажите мне, что было дальше.
Она улыбается, но взгляд у нее жесткий.
— Я только начала, — говорит она. Поставив чашку на стол, она складывает руки на коленях и продолжает: — На следующий день после того, как полковник меня изнасиловал, пришли войска, и я быстро выучила, что надо делать. Я стала ианфу, женщиной для утешения. А еще я научилась одной хитрости. Перед тем, как они меня насиловали, я изучала их обувь. Как я уже сказала, полковник туго шнуровал ботинки. Это был предупреждающий сигнал. Его тип жестокости, не только физической, но и психологической, был хуже всего. Когда я видела мужчину в туго зашнурованных ботинках, я знала, что меня будут унижать.
Были и другие типы. Солдат в грязных расшнурованных ботинках обычно делал свое дело быстро и небрежно. Те, кто не снимал обуви, часто причиняли мне боль. Если ботинки были начищенные, такой солдат обычно хотел, чтобы я делала вид, будто получаю удовольствие.
Я привыкла изучать их обувь, — говорит она, подчеркивая свои слова жестом, — но от понимания, что со мной будет дальше, лучше не становилось. На самом деле становилось даже хуже. Как будто мучитель заранее рассказывал, как он будет меня пытать. Глядя на их обувь, я понимала, как меня будут насиловать.
А меня, — добавляет она, — насиловали тысячи раз.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Август 1945 года. Донфен, Маньчжурия
Солдат в грязных расшнурованных ботинках вышел из моей комнаты, но снаружи ждал еще один. Перед отправкой войск на маневры у меня за дверью вечно стояла длинная очередь. Лейтенант Танака нам сказал, что солдатам нужно очиститься, чтобы в случае гибели в бою они смогли войти в посмертие чистыми.
— Вы делаете для этих воинов большое дело, — добавил он. — И для Японии, и для императора.
Сегодня я без передышки служила Японии и императору с самого полудня, а уже вечерело. Лейтенант Танака привез еще шесть корейских девушек, но ко мне очередь всегда была длиннее всех. Солдатам полагалось по десять минут, а посетителей сегодня пришло больше тридцати. Я устала, у меня все болело, но мне надо было обслужить еще одного, последнего на сегодня.
Последним оказался капрал Каори, здоровенный парень, которому нравилось делать мне больно. Он предпочитал быть последним в очереди — якобы для того, чтобы его никто не торопил. Но я знала, что дело тут в другом: если он шел последним, то мог делать со мной что угодно.
Я с поклоном пригласила капрала Каори внутрь и закрыла за ним дверь. Ботинки у него были туго зашнурованы, а в глазах сквозила жесткость. Я поняла, что надо вести себя осторожно.
Пока капрал расстегивал брюки, я, стоя на коленях, вымыла презерватив, которым пользовался предыдущий солдат, и протянула его капралу. Я легла на циновку и распахнула юкату. От свечи к вечеру уже мало что осталось, и слабые тени, которые ее огонек отбрасывал на стены, говорили мне, что с солдатами на сегодня почти закончено.
Я услышала шебуршание — под полом барака сновали туда-сюда мыши — и напомнила себе принести вечером риса, чтобы покормить их через отверстие от сучка в полу и почувствовать касание крошечных лапок. Я посмотрела наверх и изо всех сил сосредоточилась на щели в потолке, через которую весной капал тающий снег, а летом ветер заносил пыль. День за днем, месяц за месяцем я пыталась вырваться через эту щель туда, где я стану свободной от темноты крошечной вонючей комнатки, от того, чем меня здесь заставляли заниматься, свободной парить, как ястреб в небе, — когда-то отец заставил меня поверить, что я на такое способна. У меня ни разу не получилось вырваться, но мне надо было надеяться, что это возможно.
Я знала, что сейчас точно не получится. Не при Каори. Пока он спускал брюки, не снимая ботинок, я попыталась отключиться от запаха спермы, пропитавшего комнату, — в летнюю жару вонь становилась совсем невыносимой. Капли пота стекали с моего тела на циновку, и так уже пропитанную потом десятков мужчин. Грязная подстилка липла к спине. Я прижала ладонь к стене, отделяющей меня от таких же женщин для утешения, и напомнила себе, что я не одна тут страдаю.
Каори высвободил свой крупный член, и я начала его поглаживать, чтобы он встал. Ничего не получалось.
— Быстрей, девчонка, — скомандовал капрал. — Ты что, не знаешь, как мне нравится? — Он дернул меня за волосы, и кожу головы пронзила боль.
Я знала, как надо действовать, чтобы его завести.
— Ну давай, здоровяк, — зло сказала я, — сделай мне больно! Ну же!
Глаза у него загорелись от возбуждения, и он отвесил мне сильную пощечину.
— Да, вот так, — отозвалась я, вся напрягшись, — вот чего ты хочешь. — Я стала поглаживать его быстрее, и огромный член капрала стал еще больше.
Каори принялся возиться с презервативом. Я забрала презерватив и сама надела на него. Капрал лег сверху и попытался войти в меня, но член у него пока был недостаточно твердый.
— Ущипни меня, — сказала я.
Капрал с силой ущипнул меня за соски, потом снова ударил, так что глаза у меня наполнились слезами. Я продолжала его поглаживать, пока член у него не стал достаточно твердым, чтобы войти в меня. Он чуть не раздавил меня своей тушей; тело у меня дергалось от каждого его толчка. Капрал еще раз ударил меня, а потом положил руку мне на шею и похотливо ухмыльнулся. Зрачки у него были расширены.
Он начал меня душить. Всерьез. Я судорожно втягивала воздух, чувствуя, как наливается кровью лицо. Я пыталась сказать, чтобы он отпустил меня, но Каори так сильно сжимал мне горло, что я не могла выговорить ни слова. Я схватила его за руку и попыталась вывернуться, но он прижал меня к циновке всем весом, а мои подергивания только еще больше его возбуждали. Я начала терять сознание, все вокруг почернело.
И тут Каори кончил, дернувшись так, что я стукнулась головой об стену. Он убрал руку с моей шеи и слез с меня. Я повернулась на бок и зашлась кашлем, судорожно вдыхая воздух. Наконец зрение у меня прояснилось. Я встала, цепляясь за стену, и отошла в угол.
Каори снял презерватив и бросил его в мой горшок. Он натянул брюки, а я поклонилась и с трудом выдавила слова благодарности. Капрал что-то буркнул и вышел из комнаты.
