Большую часть 1994 и 1995 годов он жил исключительно своими гастролями, этим эрзацем подземного царства со всеми кругами ада, заключенного в гигантском ковчеге самого большого из существующих экранов, с которого ежевечерне в публику летели бесконечным потоком картины рая и ада, и тот и другой — во вполне земных образах: мотели для молодоженов и рекламные огни закусочных, видеомагазины и балетные школы, толпы футбольных фанатов и зоны военных действий, ледовые пустыни и политические митинги, серфинг-пляжи и библиотеки — и каждый должен был сам решать, божественному или инфернальному принадлежат эти образы. Это техно-инферно создала для него дизайнерская команда Макуильяма, но сама концепция принадлежала Ормусу. Выдумав свой мир, он на два года погрузился в его атмосферу. Казалось, что вымышленная вселенная этого шоу парит в воздухе, что это другая реальность на вечер или на пару вечеров соприкасается с землей, чтобы люди могли попасть в нее и от души потанцевать. Добровольно заперев себя в ограниченном континууме рок-н-ролла, Ормус Кама тоже стал неким парящим существом, больше похожим на пришельца из другого мира, чем на человека, он больше был артистом, чем самим собой.
Он перемещался из отелей, целые этажи которых ради него очищали от всех излишеств и превращали в белые пустыни, где стояли белые рояли, располагались аудио- и видеолаборатории и старинные тосканские хлебопекарни, в лимузинах, окна которых были затемнены не для того, чтобы люди туда не заглядывали, а для того, чтобы нельзя было увидеть то, что творится снаружи, на стадионы, которые повсюду были одинаковы, в какой бы точке земного шара Ормус ни находился; только в этой иллюзии пространства он был способен существовать. Когда подходило время лететь на принадлежащем «VTO» специально переоборудованном «Боинге-747», он принимал снотворное и спал до тех пор, пока снова не приходило время переместиться в закрытый мир лимузина, в белые комнаты отеля и декорации подземного царства, единственного места на земле, где ему хотелось пребывать.
Это выглядело так, будто шоу стояло на месте, а мир за пределами стадиона бежал мимо, как будто шоу было константой, а человеческая жизнь — вещью преходящей, как будто это всегда был один и тот же стадион, и лимузин был один и тот же, и за рулем всегда сидел Уилл Сингх, а рядом с Ормусом — Клея Сингх; арендуемый этаж отеля, где он проводил все свое время между выступлениями, выпекая и поедая хлеб, всегда был одним и тем же, а города за его окнами проносились мимо, как страны на верхушке Дальнего Дерева.
Рио, Сидней, Лондон, Гонконг, Лос-Анджелес, Пекин — все эти города были ненастоящими. Запрет на въезд в Индию не имел значения, потому что Индия была ненастоящей, это была просто еще одна транзитная зона. Изменение цвета кожи и расы людей в толпе, череда знаменитостей, приходивших к нему за кулисы выпить и отведать его домашнего хлеба, местные герои и спонсоры тура, журнальные красотки, вежливо откусывавшие от его булочек и лгавшие по поводу того, как он замечательно выглядит, — все это не имело никакого значения, потому что все это тоже была иллюзия. Только шоу было реальным. Шоу, музыка были его домом. Космос за их пределами был фальшивкой.
Он жил в своем воображаемом мире, в том, который он создал из ничего, в мире, которого до него не было и быть не могло и который без него существовать не будет. Теперь, когда этот мир был создан, он сам существовал только внутри него, на его территории, не доверяя никакой другой земле.
Во время представления сцена освещалась столь мощными прожекторами, что, по правде говоря, он почти не видел зрителей, лишь несколько первых рядов, а позади них — огромное ревущее чудовище, которое он должен был укротить, он должен был играть на нем, как будто это инструмент, но он умел это делать, это была его реальность. Укротитель в клетке со львом, засунувший голову в пасть зверя, знает, что это его настоящая реальность, а аплодирующий, ярко расцвеченный, с воздушными шарами и попкорном мир за металлическими прутьями клетки сейчас не важен, это лишь раскрашенные декорации, фон. Так и Ормус в круговороте шоу чувствовал себя прекрасно, совершенно как дома, и, по общему мнению, его представления были чем-то исключительным, его гитара никогда не звучала так чисто, до боли, подобно мечте странствующего по пустыне о воде из прозрачного, холодного источника, а пение его никогда не было таким нежным и сильным. Недавно еще совсем слабый голос уступил место этому мощному инструменту, более сильному, чем прежде, в те времена, когда Вина одаривала мир неповторимой колоратурой своего голоса.
После каждого выступления члены группы, потрясенные, обменивались своими впечатлениями, со страхом думая о будущем. Даже Ла Биф и Бат вынуждены были признать, что они не помнят, чтобы он когда-нибудь был в такой прекрасной форме и столь продолжительное время. Он как реактивный самолет на форсаже, однажды вечером заметила Пэтти Ла Биф, он может сжигать двойную порцию топлива, потому что знает: для обратной дороги оно ему не понадобится. После этих слов музыканты группы осознали, что он умирает, что топливо, которое он сжигает на сцене, — это сама жизнь. Он сжигал себя в огне своего искусства, каждое представление было не просто подношением Вине, но шагом в небытие, в мир иной, куда она ушла, забрав с собой его радость. Он знал: когда турне закончится, ему больше не нужно будет ни петь, ни говорить, ни двигаться, ни дышать, ни быть. Теперь его музыканты стали воспринимать его как существо из другого мира, они видели, как много усилий он прикладывает, чтобы оказаться там; может быть, в этот мир можно было проникнуть через прореху в воздухе, и, возможно, в этом ином измерении Вина была еще жива. Но путей туда больше не существовало — ни для него, ни для кого другого. А замухрышка сказала Мире: «С тех пор как я себя помню, я была их фанаткой; на все это, конечно, тяжело смотреть, но, знаешь, по крайней мере он не оплывает и не дымит, словно свеча из дешевой лавки, это, черт побери, вспышка, сверхновая, настоящий уход звезды».
(На деле непрерывность представления обеспечивалась тем, что оно множилось в трех экземплярах. Так как на монтаж сцены требовалась неделя, три бригады рабочих прыгали по земному шару, устанавливая и разбирая ее. В то время как одну сцену демонтировали после выступления, вторая уже была готова для следующего представления, а третью устанавливали там, куда вскоре должна была прибыть группа.
Еще нужно было электричество. Шоу потребляло четыре миллиона ватт электроэнергии, производимой генераторами мощностью шесть тысяч лошадиных сил. Из них полтора миллиона ватт уходило на триста пятьдесят ящиков звуковой аппаратуры. Были также две тысячи ламп, а это значит, что представление можно было видеть с луны.
Шесть миллионов человек заплатили за то, чтобы посмотреть это шоу. Было продано двадцать миллионов компакт-дисков и кассет. Прибыль составила сотни миллионов долларов. И когда Ормус Кама представлял себе, что он неподвижен, а мир вращается вокруг него, может быть, он был не так уж неправ. Такова сила воображения.)
Длинный кишкообразный трап заканчивался в огромной пасти, должной символизировать врата ада, охраняемые трехголовым роботом Цербером, — там, на небольшой дополнительной сцене, появлялся Ормус, в одиночестве, как Орфей близ Аорнума в Феспротии, обдумывающий свой ужасный путь вниз. На этой сцене Ормус исполнял свое вступительное соло, акустическую версию «Beneath Her Feet», в то время как образ Вины витал над стадионом на экране. (Так как это было акустическое соло, он мог исполнять его без стеклянного футляра, стоя на открытом воздухе, не опасаясь повредить слух.) В конце песни механический Цербер ложился и засыпал, а Ормус входил в прозрачный пузырь, устремлявшийся вперед по рельсам, — и его поглощала пасть. Затем движущаяся дорожка с сумасшедшей скоростью перемещала его на главную сцену, и он оказывался в придуманном Макуильямом Аиде, где его ожидали другие музыканты группы вместе с целым зоопарком огнедышащих железных демонов, гигантских надувных фигур и других обитателей преисподней, роли которых исполняли мимы и электронные игрушки. В полу сцены была сложная система рельсов и стрелок, так что Ормус мог двигаться по ней, не покидая своего прозрачного пузыря; в какой-то момент, для большего эффекта, его подхватывали металлические руки и он превращался в стеклянный лифт, возносивший Ормуса высоко в небо, над головами ревущей толпы. Таким образом находящийся в стеклянном пузыре Ормус больше не был отделен от действия; пузырь стал метафорой жизни, его продленным членским билетом в мире живых во время приключений в стране мертвых.
И Мира, конечно же, была там. Она была той женщиной, которую он пришел спасти от царя тьмы. Мира, уже в своем костюме, и пела она сердцем, день ото дня, как ей и было предначертано, поднимаясь все выше на звездном небосклоне и выйдя из тени Вины; она играла роль Любви, попавшей в заточение в ад и стремившейся вырваться на свободу.
