Робинзон. Так оно и есть. Я плохо спал после самой последней поездки.
Пятница. А в те времена, насколько я помню, ты спал в хижине так же хорошо, как и я, а я сплю как убитый, и однажды ты сказал, что никогда не видишь сны.
Робинзон. Да, верно… Почти никогда не видел. Вокруг был такой покой…
Пятница. Но одиночество тебя угнетало, хозяин. Ты сказал тогда, что мое появление тебя спасло от тоски…
Робинзон. Да, очень было трудно жить в то время на острове, Пятница. Я никак не мог смириться со своей участью, однако начинаю думать, что существует другой вид одиночества и он куда хуже, чем та жизнь в полном безлюдье. Дай мне немного кофе, Пятница. Знаешь, вчера вечером меня повезли смотреть небоскреб.
Пятница. Ты ездил с Норой, хозяин?
Робинзон. Нет, с инженером-строителем. Он сказал, что это непревзойденное здание по своим архитектурным и техническим качествам. Я готов верить, но, по мне, оно ничем не отличается от небоскребов Лондона, такое же, как все современные здания. Люди входят и выходят, не сказав ни единого слова, точно чужие друг другу, а в лифтах или в коридорах едва здороваются…
Пятница. А почему ты ждал чего-то другого, хозяин? Ты сам говоришь, что здесь все так же, как в Лондоне и в Риме. Остров по-прежнему пустынный, если можно так сказать…
Робинзон (после паузы). Остров по-прежнему пустынный… Возможно, ты прав. Мой остров по-прежнему пустынный, еще более необитаемый, чем в те времена, когда волны выбросили меня на его берег…
Пятница. Такое трудно себе представить, хозяин. Банан сказал, что на острове живут более двух с половиной миллионов человек и правительство задумывается уже о контроле над рождаемостью населения.
Робинзон (с иронией). Само собой, все кончается этим. Единственное решение, на которое способны правители. А меж тем два с половиной миллиона мужчин и женщин живут, не зная друг друга, а семьи — точно такие же острова. Точь-в-точь как в Лондоне, что и говорить… (Пауза.) Не знаю, наверно, тут могло быть устроено все иначе?
Пятница. Почему, хозяин? Почему здесь, а не в Лондоне или в Риме?
Робинзон. Не знаю, Пятница. Во мне жила смутная надежда, когда я решил вернуться сюда вопреки всему, что говорили. Теперь-то мне ясно: я — глупец, думал, что место моего былого одиночества может стать чем-то таким, где будет все устроено иначе, что здесь свершится великое чудо, когда люди сблизятся, будут улыбаться, разговаривать друг с другом с доверием, делать все сообща… Я надеялся, что моя книга послужит чему-то, покажет людям, как ужасно одиночество и как прекрасно общение, содружество… Знаешь ли ты, что эту книгу читали почти так же, как «Дон Кихота» и «Трех мушкетеров». У меня, собственно, были основания строить какие-то иллюзии, но, как видишь…
Стук в дверь.
Голос служащего отеля. Сеньор Крузо, вас ожидает внизу госпожа Джон.
Робинзон. Нора! (Пауза.) Скажи ей, что я сейчас же спущусь вниз. (Пауза.) Дай мне серый костюм, Пятница. Синий галстук. Живей, милый! Посмотри, начищены ли мои черные туфли.
Пятница (со смешком). Да, хозяин.
Тихая музыка в холле. Звяканье льда в бокалах.
Нора. Это совершенно неофициальный визит, Робинзон. И у меня только пятнадцать минут, потому что мое рабочее время, полагаю, как и ваше, строго нормировано.
Робинзон. Не знаю, как и благодарить вас, Нора. Как вы и подозревали…
Нора. Подозревала?
Робинзон. Да, именно, я совсем не того ждал от своего приезда на Хуан-Фернандес.
Нора. Вы здесь временно в качестве гостя, а я должна тут жить.
Робинзон. Так почему вы все это принимаете? Почему двое людей, почему все мы в конечном счете принимаем это?
Нора. Не знаю, да и начнем с того, что я не знаю толком, с чем мы, собственно, соглашаемся. Хуан-Фернандес — чудесный остров, и наш народ, вы это видели… ну отчасти видели… замечательный народ. А климат…
Робинзон. Умоляю, не разговаривайте со мной как супруга заместителя начальника полиции. Я знаю, почему вы оказали мне такую любезность и пришли сюда поговорить со мной. Бы пришли не только потому, что заметили, как я опечален, как разочарован, но и потому, что сами испытываете разочарование и тоску.
Нора (после паузы). Это верно, но ничего нельзя сделать, нельзя изменить.
Робинзон. Да, боюсь, что для нас, для таких людей, как я и вы, уже поздно. Однако есть совсем другие, и они…
Нора. Другие?
Робинзон. Не смейтесь, но я думал о моем слуге, Пятнице, о его новом друге — Банане, о тех людях, которых, как мы считаем, можно воспитывать, держать под властью, я уповаю на наших приемных, впитавших западную культуру детей, если можно так выразиться…
Нора (официальным тоном). О нет! Эти люди мыслят и чувствуют иначе. У них совсем иные взгляды и заботы, они никогда не смогут понять нас.
Робинзон. Или, наоборот, мы — их. Не знаю, не знаю. Я уже не в состоянии разобраться во всем этом, после того как вернулся на свой остров. Раньше мне все было ясно, Нора. Все для меня было просто. Вы читали мою книгу, правда? Ведь там на каждой странице можно найти слова благодарности Провидению, мудрому порядку, который создал Великий Часовщик[409], безупречной логике существования живых существ и вещей.
Нора. А мне больше всего понравилась глава, в которой вы спасаете жизнь Пятнице и постепенно, ценой больших усилий, подымаете этого отвратительного каннибала до уровня цивилизованного человека.
Робинзон. Еще неделю назад мне тоже очень нравилась эта глава, Нора.
Нора (удивленно). А почему вдруг вы изменили свое мнение?
Робинзон. Потому, что именно здесь я увидел, что все обернулось совсем по-другому. Вы вот говорите, что я вызволил Пятницу из тьмы каннибализма и поднял его до высот цивилизованного человека, то есть христианина, а я уже целую неделю более всего ценю в Пятнице как раз то, что в нем еще осталось от каннибала… О, не пугайтесь, я имею в виду мироощущение, этакое нутряное дикарство.
Нора. Но это ужасно так думать!
Робинзон. Нет! Ужаснее задуматься над тем, кто есть мы: вы и я, вы — супруга заместителя начальника полиции и я — заезжий гость Хуан-Фернандеса. С той минуты, как мы прибыли сюда, Пятница на свой лад не устает показывать мне, как много в нем еще осталось, чтобы не подчиняться порядкам, установленным на острове, которым я вынужден следовать. Я даже уверен, что в эти минуты нашей встречи, к моему великому сожалению слишком короткой, на общем пространстве печали и крушения иллюзий Пятница со своим дружком Бананом весело проводят время на улице, ухаживают за девушками и берут от так называемого технологического прогресса лишь то, что им интересно, — ну, скажем, Jukebox[*], баночное пиво и всяческие шоу нашего ТВ.
Веселая разноголосица и музыка большого народного гулянья.
Нора. Выходит, у вашей книги, так или иначе, совсем иной конец?
Робинзон. Да, Нора, совсем иной!
Нора. И получается, что этот верный и благодарный вам Пятница, которого вы обучили, как надо одеваться, пользоваться столовыми приборами, говорить по-английски, этот самый Пятница и должен был спасти вас, Робинзона Крузо, от одиночества. И Робинзона, и, разумеется, меня, меня и всех, кто сейчас собрался в холле отеля, чтобы пить без особой охоты и видеть тоску в глазах друг друга.
Робинзон. Не знаю, Нора, мы не имеем права слишком преувеличивать… Я, как человек цивилизованный, не могу допустить и мысли, что такие люди, как Пятница и Банан, могут сделать что-то ради моего блага, разве что служить мне… Однако…
Нора. Однако мы вот сейчас глядим друг на друга с какой-то ностальгией в глазах. Я думаю, что мы всегда будем такие, на любом острове планеты. (Резко.) Мне пора, мой муж ждет моего отчета.
Робинзон (горько). О нашей беседе, Нора?
Нора. О нет! Такую беседу с незапамятных времен люди уже вели миллионы и миллионы раз, и она не представляет ни малейшего интереса для моего мужа. А мой отчет будет на горячую тему — аборты и самоубийства на острове Хуан-Фернандес. До свидания, Робинзон.
Робинзон (после паузы). И я так и не смогу погулять с вами по улицам этого города, Нора?
Нора. Боюсь, нет, и это жаль! Ну а вы привыкайте ездить в машинах с закрытыми окнами, видно вполне хорошо. Я уже почти привыкла. Для меня Хуан-Фернандес — это, если хотите, какая-то цепь цветных изображений, вставленных в раму машинного окна, или просмотр диапозитивов. Прощайте, Робинзон!
