– Нет, нет, нет! Не ставьте его. Он же Архангел! – Маэстро осторожно, двумя пальцами, разгладил два лебединых крыла, торчавших из лопаток. Он показал нам набросок, инструкцию для скульптора (мое сердце подпрыгнуло и тут же упало при виде ничего не значащей фамилии). На рисунке был изображен Гавриил, сошедший с небес, чтобы возгласить о Непорочном Зачатии – своими ангельскими пальцами он указывал на избранную утробу. В манере Тинторетто (у которого Юпитер и херувимы слетаются сквозь беззвездное пространство к брызжущей молоком груди) Бонконвенто предполагал подвесить модель на стропилах, чтобы ее формы, перенесенные на холст, были приятны глазу. Джованни спросил:
– А кто будет Марией?
Витторио передернуло. Ему вновь пришлось облачиться в привычный костюм. В антураж его Мадонны входили: пюпитр вишневого дерева, который откопали в подвалах церкви Сан-Бабила и очистили от паутины; гроссбух, лежащий на нем, притворялся благочестивым чтением; аккуратная узкая кровать с туго набитыми подушками; персидский ковер на стене; непременная ваза снежно-белых лилий. В качестве задника выступала каменная стена, на которой Бонконвенто нарисовал контур окна – через нее Святой Дух пронзающим голубем снизойдет к Богоматери. Когда Витторио был готов, пришло время подвесить модель. (Фигура, сделанная из непрочного воска, была значительно меньше человека. Но кто и когда мерил ангелов?) Моска с Пьеро влезли на лестницу и перекинули веревку через поперечные балки. Джованни, шныряя внизу, принимал болтающиеся концы. Дальше предстояло решить весьма заковыристую задачу: найти правильный угол наклона. Ноги модели должны были быть выше головы на двадцать градусов, так что мы привязали одну веревку к грудной клетке, одну – к поясу (тело воскового болвана скреплял скелет из свинцовых труб) и еще две – к лодыжкам. К концу дня нескладный ангел тихонько покачивался на подвесе, уравновешиваемый тремя глиняными горшками с землей из сада.
– Отлично, мальчики. – Маэстро встал со своего места. – Витторио, можешь раздеться. Я начну рисовать только завтра.
После благополучного завершения трудов, когда Пьеро и Моска, тяжело дыша, уселись на скамью, а маэстро, притворяясь, будто расставляет реквизит, наслаждался наготой своего любимца, Джованни присел у противовесов. Я поймал его озорной взгляд, когда он запустил руку в горшок и дал темным струйкам земли стечь сквозь пальцы.
В трудах (не то чтобы скорых) текли недели. Бонконвенто делал наброски и писал маслом, окутывая своей бесформенной плотью мраморную капитель, на которой сидел. Он сосредоточился на персонажах и их одежде, а я занимался комнатой и горным ландшафтом в окне. Джованни и братья горбатились на подготовке красок: растирали пигменты на порфировой палетке. Витторио в роли Девы Марии клевал носом, убаюканный мягким шелестом кистей, запахом льняного и орехового масла и поскрипыванием подвешенного архангела Гавриила.
Ваши бравые конспираторы сперва носились с идеей подпортить веревки: потихонечку резать волоконце за волоконцем, пока веревка не лопнет. Но это было слишком опасно: Бонконвенто тотчас обнаружит виновных.
– Нужно, чтобы это выглядело как случайность, – шептал Джованни. – У меня есть идея.
Мы высверлили дырочку в одном из горшков-противовесов, стараясь, чтобы она выглядела как можно естественнее. Как же мы прыскали и хихикали, пока Джованни сверлил, ая присматривал за дверью. Земля в горшках высохла и превратилась в пыль: она высыпалась медленно, так что Бонконвенто (вместе с Витторио и братьями) ничего не заподозрит.
Картина продвигалась достаточно быстро, недорисованные персонажи сверкали яркими красками. Голубь, то есть Святой Дух, чучело которого, тоже подвешенное к стропилам, уже начало линять, в моей передаче выглядел определенно божественным. Дрожа от волнения, я работал над тонкой росписью платья Мадонны, когда мне на плечо легла рука Джованни. Я так и не понял: он хотел успокоить меня или пытался справиться с собственным волнением?
Прошел час, второй. Нервная муха нарезала круги под крышей. Архангел сдвинулся, когда Джан Бонконвенто разглядывал пятно краски у себя на пальце. Сначала это было еле заметно: только слабое колебание. Его вытянутые пальцы, что указывали на живот Витторио, теперь указывали на пах. Потом – на бедро, потом – на колени. Пьеро, увидевший это чудо, вскрикнул от удивления. Джованни кинулся закрыть ему рот и споткнулся о стул.
– Что такое? – возмутился Бонконвенто. – Вы что, не можете сидеть тихо?
– Но Гав… Гав…
– Пьеро, уймись. Потерпи, пока я закончу.
И в это мгновение архангел упал. Ноги, все еще привязанные, дрыгались в воздухе. Голова и рука обрушились на каменный пол. Витторио проснулся, дернулся и пихнул пюпитр, отправив гроссбух в полет.
– Господи Иисусе, – вырвалось у Джованни.
Лицо модели, которое скульптор не удосужился завершить, было раздавлено: нос вдавился внутрь, лоб треснул. Рука оторвалась от тела, неприятно обнажив свинцовые кости, а пальцы согнулись в неприличном жесте.
Бонконвенто вскочил на ноги, снедаемый смесью ярости и удивления. Горшок парил над полом, пеплом рассыпая балласт. Бонконвенто подставил ладонь и всмотрелся в пыльный грунт.
– Кто? – прошептал он. Он покраснел, как свекла, только что пар не валил из ушей. – Кто это сделал?
Дураков нет. Он начал разглядывать нас, пытаясь найти злоумышленника.
Джованни сам себя выдал. Началось все с дрожи в глубине живота. Она поднялась по его руке и дошла до ладони, лежавшей на моем плече. Я попытался выскользнуть из этого обличительного захвата. Хохот Джованни, бунтовской, заливистый, вырвался словно пробка из бутылки. Я решил, что это конец – завершение моей бессмысленной жизни, – а Моска тупо пялился наружу, образовавшуюся у него под ногами.
– Джованни мальваджо!(Маэстро произнес фразу слитно, словно «злодей» – это была фамилия.) Немедленно отправляйся в мои покои.
Джованни вытер слезы.
– И не подумаю.
– Что?! Что ты сказал?
– Я не пойду в ваши паршивые покои.
– Ты сделаешь как тебе велено.
– Нет.
Джан Бонконвенто задрожал от ярости. Схватив пестик (тот самый, с которым Джованни возился при нашей первой встрече), он с силой вогнал его в ладонь.
– Если тебе дорога жизнь, то сделаешь.
– Вы меня будете бить?
– Буду бить.
– Или трахнете своим маленьким пестиком? Дева Мария подала здравый совет:
– Джованни, лучше сделай как он сказал.
– Да, – умоляли Пьеро и Моска. – Не зли его, ради Бога! Бонконвенто с поднятым пестиком неумолимо приближался.
Я отошел в тень. Было очевидно, что между маэстро и его учеником накопилось много чего нехорошего. Я слишком поздно узнал, как глубоки корни этой вражды.
– Я вас презираю, – сказал Джованни, не сдвинувшись с места. – Всегдапрезирал.
– Что?! С той минуты, как тебя бросили у моей двери?
– Вы – чудовище.
– Замолчи, болтливый ублюдок! Ты не знаешь, как тебе повезло. Мне стоило утопить тебя, как щенка. Я спас тебя от нищеты.
– Да я лучше рисую, чем вы. Вы о таком даже мечтать не можете.
Атаке предшествовал предупреждающий крик (множество синяков научили Витторио предугадывать хозяйские взрывы). Джан Бонконвенто выбросил руку вперед, и Джованни рухнул на пол. Увидев, как он упал, я решил, что удар пришелся в грудь.
Все замерло, как мироздание в момент грехопадения. Потом Бонконвенто покачнулся и как-то весь сдулся, словно пузырь, из которого вышел воздух. Пестик выпал из его руки.
– Видишь, что ты наделал, – пробормотал он. – Что ты наделал? – Шатаясь, как пьяный, он побрел к двери. Витторио и братья побежали за ним, чтобы успокоить, а я остался с раненым Джованни.
Мальчик медленно ворочался на полу, пыхтел и стонал; с его нижней губы потекла струйка слюны.
– Я тебя не заложу, – сказал он. – Я не скажу про тебя, если ты этого боишься.
– Я не боюсь.
Джованни застонал. Я вспомнил про сонное бормотание Моски.
– Куда он попал?
– В меня.
– Кровь идет?
– Не знаю.
– Что болит? Ребро? Он повредил тебе ребро?
Джованни фыркнул и покачал головой. Он осторожно поднял правую руку – рабочую, в которой он держал кисть.
– Что? – не понял я. – Триребра?
Только тогда я увидел, что у него сломаны пальцы.
Это был конец для художника. Баюкая покалеченную руку, следующим утром Джованни ушел от Бонконвенто. Растерянный маэстро сунул ему в карман несколько флоринов; Джованни, кажется, не заметил этого подарка. Все это время я прятался за спинами Витторио и братьев.
Итак, я потерял единственного друга. Я не решился заступиться за него или присоединиться к его изгнанию, признав свое участие в проделке. Когда он уходил, я твердил себе, что невиновен в предательстве. Ведь Джованни ненавидел жизнь, которая предстояла ему в этих стенах. Разве не стал этот исход долгожданной свободой, желанным концом его бунта? Я ведь почти не участвовал в этих событиях – всего лишь наблюдал.
