Иди, поиграй с кем-то другим. Ты делаешь мне больно.
Уильям, застонав, снова откидывает голову на спинку кресла. Судьба жестока, судьба зла. Все прелюдии любви отвергаются, все благие намерения сталкиваются с непониманием, все деловые замыслы оборачиваются пшиком. Нет, Нет и Нет — таков ответ Судьбы. Даже возможность обзавестись сыном и увидеть, как следующее поколение пожинает плоды трудов твоих, даже в этом ему было отказано: Судьба сказала Нет. Кто унаследует его империю? «Империю»? Ладно, чем бы она ни была, кто унаследует ее? Констанция. Констанция, ежедневно встречающаяся с ним за обедом, как если б они были постояльцами отеля, воспитанно беседующими, вглядываясь слегка затуманенными глазами в незримые горизонты их раздельных жизней. То, что известно Констанции о производстве парфюмерии, могло бы уместиться на булавочной головке. Она похоронит его, прольет несколько слез, скормит его дело какой-нибудь рыбе покрупнее и станет жить дальше. Добрая старая Констанция, терпеливая Констанция, выдержанная Констанция. Ждать столько лет — годов, которые он просидел в кабинете, марая бумагу, зарабатывая на своем пути к могиле сумму за суммой.
Впрочем, где-то существует и дитя. Единственное его порождение. Одному только Богу известно, где она сейчас; полиция этого уж точно не знает. Софи. Он дал ей имя Софи. Эта девочка могла бы стать усладой его старости. Могла подарить ему внука, которому он передал бы дело. Теперь же она — как знать? — подвизается, вполне возможно, в борделе, обслуживая пьяных хамов, пока Конфетка сидит и считает денежки. А может быть — как знать? — и лежит в могиле.
Когда он пытается представить дочь взрослой женщиной, внутреннее зрение его затуманивает мука. И все, что ему удается различить, это багровое, припухшее, залитое слезами детское личико да ноющий голос Софи, умоляющей не разлучать ее со столь любимой ею мисс Конфеткой. О, сколь злокозненным, сколь змеиным умом обладала эта женщина, сумевшая околдовать его дочь так же, как околдовала его! «Немедленно прекрати, Софи!» — потребовал он, однако девочка оказалась неспособной выполнить его приказ. «Открой твои красивые синие глазки и посмотри на меня», — потребовал он, однако она и тут ему не подчинилась.
Синие глазки. Да, глаза у нее были синие. И действительно красивые. Как у ее матери. «У нее твои глаза», — так сказал он Агнес сразу после родов, едва лишь повитуха торопливо утащила младенца из комнаты, оставив исступленную Агнес в залитой кровью постели. То были самые ободряющие слова, какие он, разочарованный полом дитяти, сумел придумать: «У нее твои глаза».
«Нет! — взвизгнула Агнес и прижала к лицу ладони, словно боясь, что он попытается чайной ложкой выковырять ее глаза из орбит. — Ни у кого моих глаз быть не может! Только у меня!»
Повторяя движение, которым пыталась защититься его жена, Уильям вздергивает к лицу ладони, холодные, влажные. И опрокидывает попутно бутылку с портвейном. По счастью, она оказывается пустой, хоть он и не помнит, когда и как успел допить остававшееся в ней вино. Бутылка катится по столу и с музыкальным звоном валится на пол. Он склоняется в кресле, чтобы поднять ее.
Бешеный вихрь тьмы подхватывает его, повергая в свободное падение. Он вовсе не ощущает себя человеком, валящимся на пол, нет, — скорее, зонтом, унесенным порывом ветра, цилиндром, сорванным с головы мужчины и летящим, кружась, по воздуху, — теперь уж этот цилиндр не поймать, он сам приземлится Бог знает где. А его, успеет ли кто-нибудь подхватить его, Уильяма?
Бедный мальчик.
Голос принадлежит женщине. Уильям лежит на спине. Больше не падает. Тьма сменилась пульсирующей краснотой, он лежит в туннеле подземки или, быть может, канализации, глядя в кирпичный сводчатый потолок. Каждый кирпич светится так, точно его раскалили в горне. Пот, сочась из всех пор Уильяма, покалывает кожу, ему кажется, что под нею скопился жар, грозящий прорвать ее и выплеснуться наружу.
И внезапно над ним склоняется юная шлюха, темноволосая, с напудренным личиком. В глазах ее поблескивает убийственное упоение. Он пытается отползти от нее, однако множество рук вцепляется в него и начинает срывать с его тела одежду, раздевая Уильяма догола. И только покончив с раздеванием, они позволяют ему отползти, извиваясь, скользя по грязной воде и его собственной крови.
«Помоги мне», — произносит он одними губами, ибо дара звучащей речи лишился.
Я здесь, Уильям.
Голос Конфетки. Уильям узнает его сразу, хоть и провел без него пятнадцать лет. Теплый, искренний, чуть хрипловатый. Самый обольстительный голос на свете.
«Отпусти меня с миром», — стонет он.
Позволь мне помочь тебе.
«Ты уже помогла мне, довольно, — огрызается он, крепко зажмуриваясь. — Моя дорогая Агнес мертва. Ты отняла у меня дочь. Я состарился прежде срока».
Чшшшшшшш…
Он чувствует, как на лицо его ложится ладонь. Ее ладонь, такая же шершавая, как прежде, шершавая, как кора. Ни разу за прошедшие со времени ее ухода пять с половиной тысяч дней не ощущал он прикосновения столь нежного. Уильям знает: стоит открыть глаза, и он увидит ее — и заплачет от радости и признается ей, что сбился с пути, что все эти годы блуждал, как ребенок, потерявшийся в темном лесу, страстно желавший, чтобы она отыскала его и отвела домой. Он чувствует, как она наклоняется, чтобы поцеловать его, мягкие пряди ее густых волос опускаются ему на шею и плечи, дыхание Конфетки увлажняет его губы.
— Мистер Рэкхэм?
Он слабо противится ее объятиям (за какого же дурака она его принимает?) и в то же время жаждет остаться в них, рыдать на ее груди, затеряться между ее ног.
— Мистер Рэкхэм?
Нежное прикосновение Конфетки к щеке его обращается в похлопывание, потом в неуверенный шлепок. Он открывает глаза. Две женщины опустились на корточки по сторонам его тела, каждая ухватывает его за подмышку и пытается оторвать от ковра. Лица их обретают четкость очертаний. Одно принадлежит Летти. Другое — более ухоженное, с блестящими глазами и острым носиком — его жене.
— Все в порядке, — хрипит он. — Отпустите меня.
— Вы ужасно горячий, мистер Рэкхэм, — говорит Летти.
— Просто пылаешь, я бы так сказала, — произносит Констанция и неторопливо, словно пробуя чайник, прикасается ладонью к его лбу.
— У меня жар, — признает он. — Пройдет.
— К нам уже едет доктор Керлью, — сообщает Констанция.
— Нет-нет, — бормочет он, пока они помогают ему усесться в кресло. — Не надо.
— Все уже сделано, Уильям.
Он снова стонет, на этот раз от раздражения. Он не может позволить себе потерять время сверх того, какое уже потерял. «Туалетные принадлежности Рэкхэма» осаждены конкурентами. Он должен оборонять свою территорию.
— Оставьте меня, оставьте, — умоляет он.
Женщины переглядываются. Жар донимает Уильяма не настолько, чтобы помешать ему заметить в глазах обеих проблеск недозволенной близости. Женщины против мужчин. Это женское противоборство столь глубоко и универсально, что переступает даже через пропасть, разделяющую госпожу и прислугу. Он знает, о да, уж он-то знает.
— Оставьте меня.
Женщины выполняют его просьбу. Ну да, Летти и не может ее не выполнить, не правда ли? Что до Констанции, милой ласковой Констанции, милой терпеливой Констанции, она дарит ему на прощание один из ее мягких обиженных взглядов. Ничего, она, вне всяких сомнений, утешится, как только вернется на любезное душе ее поприще светского общения. Будет пить чай, оттопырив мизинчик и не отрывая искрящихся глаз от того, кто сидит у нее сегодня, пока ее муж предается неприметным трудам наверху, за одной из многих закрытых дверей.
Уильям усаживается попрямее, расправляет плечи, разглаживает льнущие к голове поредевшие волосы. Он несколько перестарался с лекарством, это понятно. Теперь же ясность мысли вернулась к нему. Температура пока не спала, однако она не помешает ему сделать то, что он должен сделать. Холодная дрожь пробегает по его спине, словно некий проказник пустил ему за ворот струю ледяной воды. В ноздрях возникает нестерпимый зуд… но на этот раз он не дремлет. Проворный, как мысль, Уильям выхватывает носовой платок и мощно чихает в него. Ни капельки не вылетело наружу.
Он набирает полную грудь воздуху. День только еще начинается. Уильям окидывает взглядом стол. Чашка остывшего кофе. Стопка ждущих ответа писем. Перо, чернильница. Он пододвигает к себе начатое письмо, готовый продолжить с места, на котором остановился. Четверть листа уже исписана его несколько неопрятным почерком.
Уильям разминает пальцы, берет перо, должным образом укладывает перед собою лист и вглядывается в то, что уже успел написать.
Начало, — вот и все, что он уже успел написать, — начало начало начало начало начало…
