– Случилось, – обясняла она Тито, пока горничная распаковывала в другой комнате сундуки: – случилось однажды, летом, что я была одна дома. Мама сдавала тогда комнату одному банковскому чиновнику. Было очень жарко. Кровь в жилах у меня кипела, все тело горело. Только нас двое было дома; мать могла войти во всякое время, так
92
как у нее был ключ от дверей. Этот ювоша стал целовать меня, а затем припер меня к дверям и взял меня… так совершенно просто, как прикалывают бабочку булавкой.
– Но он нравился тебе? Ты любила его?
– Нет, – ответила Мод, раccматривая Вандомскую колонну, которая виднелась из окна. – Нет. Я даже не знала, кто он; он не нравился мне. Но это был мужчина и мог удовлетворить меня. Когда что-нибудь знаешь, то случаются трагедии. Не понимаю, почему. В тот момент – подумай только: август! – мне хотелось близости мужчины. А потом я должна была переносить крики матери, ругательства отца и площадную брань их обоих.
– А этот мужчина?
– Я болыне не видела его. Перед тем, как отдаться ему, я отказала двум или трем, которые любили меня
– Вы всегда так делаете. Отказываете тем, которые вас любят, чтобы отдаться тем, которые не стоят вас.
– Не стоят нас? Это здесь ни при чем! Я отдалась, как и все мы, женщины, не в награду за что либо, не из-за каких-нибудь заслуг, а потому, что чувствуем потребность отдаться…
– Барышня! раздался голос горничной из другой комнаты. – В большом сундуке…
– Позволишь? – сказала Мод, оставляя Тито.
Оставшись один, Тито смотрел на движение экипажей и пешеходов и думал:
– Какая раccудительная женщина. Как просто, без всяких прикрас она раccказала о том, как случается в первый раз! Было жарко, под руками был мужчина, я находилась в возбужденном состоянии и отдалась, не думая, без всякого притворства…
Иные женщины говорят: это был мерзавец,
я ничего не понимала, ничего не знала; он изнасиловал меня…
«Иля же: он опоил меня. Я уснула. Когда проснулась от глубокого сна…
«Или еще так: мать была при смерти: у нас не было средств на лекарство, на доктора, на гроб и я отдалась богатому человеку…
«И добавляют: ах, если бы ты знал, как я ненавижу этого человека, как презираю самое себя!…
«В то время как эта восхитительная Мод говорит о первом разе, как говорила бы о первом причастии, если об этом стоит говорить. Она не придает никакого значение физическим переживаниям и ничему, что так тесно связано с ним, и о чем так много говорят и кричат поэты, моралисты и судьи всех народов и времен; об этом самом естественном сближении двух тел, которое раccматрнвается под разным углом зрения, если оно совершено до записи в отделе гражданского состояния, или после него, которое считается честным и благородным, если произойдет в одной постели, и бесчестным, если в другой.
«Мод просто и естественно раccказывает о том, что называют «грех». Ошибочный взгляд на это создал целый ряд преступлений. С того дня, как «проступок» девушки не будет раccматриваться как таковой, как нечто позорное, не станет больше абортов, потому что о ребенке не будут больше говорить, что это «плод любви несчастной», и его не надо будет скрывать.
«Евреи побивали камнями девушку, которая отдавалась раньше брака. Народ убивал ее. И, быть может, между убивавшими был и совратитель. Нынче в моде аборт. Но и за него наказывают. Если женщина не сделает аборта, должна убить новорожденного. Если не убьет его, выгоняют из дому ее и ребенка.
94
«А я думаю, что в каждом случае аборта или детоубийства должна быть наказана не девушка, которая произвела аборт или убила новорожденного, а нужно казнять ее отца, мать, старших сестер и братьев, всех ее блязких и, вообще, тех, кто разного рода сплетнями, предраccудками, воспитанием заставили ее верить тому, что забеременеть без того, сгобы побывать в отделе записи браков, большое преступление. Тогда мы будем иметь возможность зидеть на улице девушек-матерей, которых будут так же приветствовать, как епископов или королей. И это будет более, чем справедливо. Девушка, которая производит на свет детей – это единствееная, достойная уважение мать. Потому что ояа является добровольной матерью. В чем заслуга остальных? Они прекрасно знают, что производство детей создает им положение: семью. Они зяают, что с первого же дня их болезненного состояния и до сорокового дня постоянно кто-то будет при них. Знают, что акушерка, хирург, мать, муж, свекровь, мамка – все они постараются облегчить ее страдание; знают, что появление на свет новорожденного будет отпраздновано.
«Тогда как девушка в «положении» не может ни на что подобное расчитывать. Наоборот! Мужчина отвернется от нее, родители станут ругать ее, и она сама должаа будет хлопотать о будущем ребенка; знает, что наступит день, и этот ребенок воccтанет против нее за то что она произвела его на свет «незаконнорожденным».
«И все же она идет на все это ради своей любви, ради своих благородяых чуccтз! Эта, и только эта настоящая мать. За другими нет никаких заслуг. Это только машины производства. Остальные женщины гарантированы от всего неприятного: это все равно, что гордо подставить свой лоб под дуло пистолета, когда заранее язвестно, что в нем холостой заряд.
Было пять часов вечера. Улицы становилнсь все оживленнее. В это время Париж самый интересный. Говорят, что парижане ночные животные. А я сказал бы, что они сумеречные животные.
– Извини, – сказала, возвращаясь, Мод и положила ему голую руку вокруг шеи. – Пьерина великолепно умеет укладывать сундуки, но не в состоянии распаковать их. Тогда как…
– Ты не умеешь ни укладывать, ни раскладывать. А дальше? Когда ты ушла из дому?
– Разве это интересует тебя? Я познакомилась с двумя или тремя мужчинами, которые были очень милы со мной: один чиновник, который не переваривал священников, и один священник, который плохо отзывался о чиновниках; один хозяин меблированных комнат, который относился с уважением как к тем, так и другим, потому что и те, и другие были его постоянными клиентами. Затем я стала танцовщицей: обехала всю Италию. В Неаполе я познакомилась с одним американцем, племянником владельца театра Метрополитен в Нью-Иорке.
– В моей жизни я познакомился с двадцатью пятью американцами обоего пола, которые говорили, что владелец Метрополитена их дядя. Там дело это, видимо, тоже поставлено очень серьезно.
– Но этот на самом деле был племянником…
– Верю, верю. Это специальность американцев иметь дядю, – владельца театра. Русские заграницей говорят, что они приятели Максима Горького. Норвежцы были при крестинах Ибсена…
С большой предупредительностью вошли лакей и посыльный (лакеи в гостиницах наши предупредительные враги), чтобы разобрать кровать и унести ее.
– С меня довольно двух матрасов, – объяснила Мод своему другу, – на них я кладу ковры, турецкие шали и шеншиловый мех, который я при-везла из Италии.
96
– Пойдешь со мной обедать? – спросил Тито, вынимая часы.
– Благодарю, но я устала. Велю принести себе чего-нибудь в комнату. Если хочешь идти, иди пожалуйста. Когда увидимся?
– Завтра.
– А не сегодня вечером?
– Я поздно вернусь.
– Тогда, до завтра.
– Тебе надо повидать импрессарио. Когда начинаются представления?
– Через три дня.
– В свободные часы повожу тебя по Парижу.
Протягивая ему руку, Мод откинула голову, так что Тото поцеловал ее в ямочку на шее.
Погом он прошел в свою комнату.
Пока он стоял в раздумьи перед шкафом и выбирал костюм, не зная, остановиться ли ему на сером или черном, подали письмо по пневматиче-ской почте.
Так как письмо было от Калантан, которая звала его к себе, то он остановил свой выбор на смокинге. Прекрасная армянка чувствовала себя одинокой и очень печальной.
По обыкновению, автомобиль прекрасной армянки ждал его у подъезда гостиницы. Тито велел остановиться у цветочного магазина, где приколол себе в петлицу большую гардению.
Воздух Елисейских Полей был пропитан какими-то, неуловимыми ни одним аппаратом, флюидами, насыщенными любовью и адюльтером. Там и сям виднелись возвращающиеся парочки. Откуда они шли? Быть может из кафе, быть может из rooms,
картинных галерей или с берегов Сены. Но в их походке, на их лицах, в окружающей их атмосфере есть что-то особенное.
Влюбленные парочки…
Влюбленные.
Влюбленные: самое красквое слово в мире.
Автомобиль остановнлся у садика перед виллой. Лакей пошел доложить Калантан о приезде барина.
Если прислуга не говорить «гослодня Арнауди», а попросту «барин», это значит, что он признается в доме, как единственный, или по меньшей мере, главным любовником хозяйки.
– Можешь удалиться, Чсаки, – сказала входя прекрасная армянка, прежде чем протянуть руку гостю.
