Я говорю: «Нет!» – но он лишь смеется и говорит: «Иди сюда» и еще что-то, чего я не понимаю. Он такой сильный, что я не могу шевельнуть руками, чтобы оттолкнуть его. Я бы его укусила, но я знаю, что он мамин гость, а мне так хочется, чтобы мама любила меня и позвала жить с ней. Я не хочу быть маленькой. Но я едва могу дышать. Я пытаюсь сказать: «Хватит, вы меня слишком сильно держите» – но слова не идут. Он вдруг толкает меня на кровать. Он такой тяжелый, я боюсь, что он меня раздавит. Он начинает стаскивать с меня ночную рубашку. Теперь мне удается чуть вскрикнуть, но он зажимает мне рот рукой. Я начинаю сопротивляться – пусть маленькая, неважно, мне все равно, что мама узнает, мне все равно, что тетя Эмма… Получилось впиться зубами в его руку, я кусаю изо всех сил. Вкус ужасный – пот и одеколон, но он ругается и отпускает меня. Я набираю воздуха и кричу:
– Мама!
Он снова чертыхается и больно бьет меня по лицу. Я снова кричу, и он хватает меня за шею. Он все время ругается, говорит: «Сука сука заткнись сука заткнись заткнись…» Мое лицо прижато к подушке, и я не могу дышать. Голова моя надулась как шарик. Кажется, она готова лопнуть, и я не могу кричать, не могу дышать, едва могу двинуться, потому что он на мне, и я не могу дышать, не могу дышать. Кажется, он отодвигается куда-то, далеко-далеко, и я едва чувствую подушку во рту, едва ощущаю запах крахмала и лаванды от плотного белья. Вдалеке раздается мамин голос. Она зовет меня:
– Марта?
Потом – ничего.
Я начинал терять терпение. Она сидит там целую вечность, можно было десять раз судьбу предсказать! А когда она наконец выйдет, платить чертовой цыганке придется мне. К тому же я порядком замерз, сидя на одном месте. Я встал и вошел в шатер.
На миг я растерялся – палатка казалась пещерой, на стенах плясали отражения факелов, я словно оказался в пирамиде какого-нибудь мертвого фараона. Потом глаза привыкли, и я понял, что это все равно просто маленькая палатка, захламленная обычными пожитками ярмарочных шарлатанов, а солнечный свет, льющийся внутрь, играет на обильной позолоте и стекле, вот и все. Эффи даже не вздрогнула, когда я отбросил полог, она сидела спиной ко мне, безвольно свесив голову набок. «Шехерезады» и след простыл.
Заподозрив недоброе, я одним прыжком подскочил к Эффи. Я выкрикивал ее имя, тряс ее за плечи, но она обмякла, как тряпичная кукла, а глаза были открыты и пусты. Чертыхнувшись, я поднял ее со стула и вынес на солнце. Перед шатром на мои крики уже собралась небольшая толпа зевак. Не обращая внимания на их болтовню, я положил Эффи на траву и, убедившись, что у нее нет никаких видимых повреждений, высыпал содержимое ее сумочки в поисках нюхательной соли. Какая-то женщина сзади закричала – наверное, решила, стерва, что я граблю леди, потерявшую сознание, – и я грубо рявкнул на нее, отчего другая женщина охнула и потянулась за собственной бутылочкой с солью. Назойливый тип с армейскими усами потребовал объяснений, бледный юнец предложил бренди, которого у него не оказалось, а женщина с крашеными волосами попыталась привлечь к себе внимание, неубедительно изобразив обморок. Да уж, настоящий водевиль. Кто-то отправился за констеблем, и я раздумывал, не пришло ли время Мозу откланяться, но тут Эффи уставилась на меня и пронзительно, безумно завопила в необъяснимом ужасе.
Тут появился констебль.
Его приветствовали невообразимым гамом: женщину ограбили; вот этот человек напал на бедную даму средь бела дня; у нее был припадок; какое-то животное сбежало из шоу диких зверей и напугало дам – это следует запретить… Глаза констебля оживились, и он полез в карман за блокнотом.
С моей помощью Эффи села и теперь растерянно терла глаза.
– Все в порядке, – заорал я, стараясь перекричать галдеж. – Я… муж этой леди. Она потеряла сознание от жары.
Но я видел, что общественное мнение настроено против меня, и, предчувствуя необходимость долгих и малоприятных объяснений в полицейском участке, снова подумал, не следует ли мне просто исчезнуть сейчас, пока еще позволяют время и неразбериха. А Эффи – с ней все будет в порядке. В конце концов, она в какой-то мере сама виновата – не завизжи она так по-идиотски, я бы вполне сумел все уладить. А она из меня сделала прямо насильника. К тому же следовало подумать о Генри. Я уже почти решился, но тут увидел рядом женскую фигуру, и сквозь гул толпы зазвенел знакомый чистый голос:
– Марта, дорогая моя, с тобой все в порядке? Я же просила тебя не переутомляться. Вот результат!
Я заметил блеск прищуренных ярких глаз и услышал ее настойчивый шепот:
– Тихо ты, идиот! Ты что, мало натворил?
Я машинально подвинулся, и она заняла мое место рядом с Эффи, протягивая ей флакон с нюхательной солью и щебеча.
– Фанни! – беспомощно сказал я.
– Заткнись! – прошипела она. – Ну, Марта, милая моя, ты можешь встать? Давай, я тебе помогу. Вот так, держись за маму. Хорошо. Вот так, моя хорошая.
Все еще поддерживая смущенную Эффи за талию, Фанни повернулась к констеблю. Бедняга вконец растерялся.
– Офицер, – резко сказала она. – Не могли бы мы попросить вас исполнить свой долг и разогнать это… это стадо, пока они еще больше не взволновали мою дочь?
Полицейский растерялся. Я видел, как он пытается сохранить остатки самоуверенности. Он по-прежнему смотрел на нас с подозрением, но Фанни явно подавила его своей личностью.
– Ну? – нетерпеливо сказала Фанни. – Неужели мы должны терпеть домогательства этих вульгарных зевак? Разве моя дочь – экспонат, чтобы ее разглядывать? – Она повернулась к толпе в роскошной праведной ярости. – Проваливайте! – скомандовала она. – Давайте, шевелитесь. Шевелитесь, я сказала!
Народ нехотя расходился, и лишь тип с усами стоял на своем.
– Я требую объяснить… – начал он.
Фанни уперла руки в бока и шагнула вперед:
– Ну вот что…
Фанни сделала еще шаг. Их лица почти соприкоснулись. Она что-то очень тихо прошептала.
Усатый джентльмен подпрыгнул как ужаленный и заторопился прочь, изредка оглядываясь на Фанни в почти суеверном страхе. Затем она снова подошла к нам, блистая беззаботной улыбкой.
– Вот так, офицер, – сказала она. – Так это делается. – Констебль топтался в нерешительности, и она продолжила: – Моя дочь очень чувствительна, офицер, ее может расстроить любая мелочь. Я предупреждала зятя, что не нужно водить ее на ярмарку, но он все делает наоборот. И поскольку он абсолютно не понимает, как обращаться с юной леди в интересном положении…
– А? – сказал констебль.
– Да. Моя дочь ждет ребенка, – сладко пропела Фанни.
Констебль покраснел и нацарапал какую-то бессмыслицу в блокноте. Стараясь не потерять лицо, он повернулся к Эффи:
– Весьма сожалею, мэм, – сказал он. – Я просто выполняю свой долг. Ведь вы – дочь этой леди?
Эффи кивнула.
– И супруга этого джентльмена?
– Разумеется.
– Не могли бы вы сообщить мне ваше имя, мадам?
Эффи слегка вздрогнула. Я заметил, но констебль, кажется, нет – она моментально взяла себя в руки.
– Марта, – сказала она и повторила увереннее: – Марта.
С улыбкой повернувшись к Фанни, Эффи обняла ее за талию и внезапно рассмеялась, не понять почему.
Фанни Миллер много лет была частью моей жизни, и я уважал ее как ни одну другую женщину. На десять лет старше меня, она обладала особой тяжеловесной красотой, острым как бритва умом и была снедаема мужским честолюбием. Как и я, она перепробовала себя в различных амплуа. Ее мать из деревенской девочки стала хеймаркетской потаскушкой и определила Фанни в эту древнейшую из профессий, едва той исполнилось тринадцать. Четыре года спустя мать умерла, и Фанни жила сама по себе, зубами и когтями сражаясь с миром, в который ее бросили. Она страстно хотела преуспеть и в последующие годы научилась читать, писать, чистить карманы, вскрывать замки, драться с помощью бритвенного лезвия или собственных кулаков, готовить лекарства и яды, говорить как леди – хотя она так и не смогла избавиться от корнуоллской картавости, полученной в наследство от матери, – и пить как мужчина. Помимо всего прочего, она научилась презирать мужчин, выведывать и использовать их слабости и вскоре сумела продвинуться от торговли собой до торговли другими.
Фанни заработала свой капитал десятком способов, как честных, так и не слишком: она пела в оперетте, предсказывала судьбу на бродячей ярмарке, продавала поддельные средства от ревматизма, шантажировала, воровала, мошенничала. Я познакомился с ней, когда у нее уже было собственное заведение и около дюжины девушек под началом. Красотки все без исключения – но ни одна не могла соперничать с Фанни, высокой, почти с меня ростом, с сильными округлыми руками, широкими плечами и колышущимися формами, свободными от корсетов и поясов. У нее были яркие кошачьи глаза цвета янтаря и копна медных волос, которые она собирала в сложный узел на затылке. Но Фанни не продавалась – ни за какую цену. Я, как дурак, настаивал – у каждой женщины есть своя цена и свой предел, по крайней мере, я так думал, – и она нанесла удар, с кошачьей грацией метнула в меня опасную бритву с рукоятью из слоновой кости, нарочно промахнувшись на полдюйма. Это было так быстро – я даже не заметил, как она достала бритву из кармана, – но я до сих пор помню, как она смотрела на меня, захлопывая чертову штуковину и пряча ее в юбки со словами: «Ты мне нравишься, Моз. Правда нравишься. Но если ты снова забудешься, я с тебя шкуру спущу. Понятно?» И ни малейшей дрожи в голосе, никакого учащенного сердцебиения.
