Медсестра подошла ко мне, заботливо обхватила за талию, увела в палату, приговаривая:
— Тихо, тихо. Ну, сейчас все будет спокойненько.
В двери палаты я обернулась на Баркаяла. Он смотрел мне вслед взглядом, в котором не было ни намека на ответ.
На той черной поляне стоял терем бревенчатый, без единого гвоздя сложенный.
— Тут, тут и живет бабушкин братец, — обрадовалась Ингигерда. — Испокон века его дедина-вотчина.
Поднялись путники на крутое крыльцо, постучали. Тронул Баркаял тяжелую дверь дубовую. Не поддалась она — петли заржавели. Поднатужился, толкнул дверь — со страшным скрипом раскрылася.
Вошли в горницу притихшие, хмурые. Нежилой дух. Понизу погребной сыростью тянет.
— Есть кто живой? — проорал дежурное кот Василий.
Ответом — та же дежурная тишина.
Ингигерда шепнула что-то своей вороне. Та снялась, покружила, влетела в прореху между бревен. Неведомо, что увидела Ингигерда оттуда, сверху, вороньими глазами, а только проговорила:
— Помер, стало быть, здешний хозяин.
— Так он же бессмертный? — удивился кот.
— Дожили. Бессмертным ни на Земле, ни в иных мирах не осталось места, — горько усмехнулся Лукоморьев. — Отчего ж помер дедка?
— А кто знает? — отвечала Ингигерда. — От жизни, должно быть.
— Может, его какой богатырь завалил? — предположил кот.
— Это какой богатырь?
— Ну, Дункан МакЛауд.
— Не родился еще такой Дункан, чтоб с нашим Кощеем справиться.
— Патриотка квасная, — хихикнул клон.
— Так и уйдем ни с чем?
— Стойте. Я знаю, у Кощея блюдечко было, — оживился кот, — а по нему яблочко наливное каталося. Если бы его найти, спросить, что с девицей. Перерыть здесь все.
— Не обидится хозяин-то? — с сомнением спросил Баркаял.
— А чего ему обижаться, — обернулся кот Василий. — Фараоны не обижались, когда их пирамиды разоряли.
— Ты прости нас, хозяин, — все же сказал в потолок Баркаял. — Шли мы к тебе за советом. Нужно нам царевну найти.
За таким ласковым словом появилось на столе блюдце, а на нем яблочко.
Ой ты, яблочко, ой ты, сочное,
Бок твой красненек, другой желтенек,
Светом солнечным наливаешься,
Чистым дождиком умываешься,
Послужи теперича, милое,
Расскажи, о чем попрошу тебя…
Покатилось яблочко по тарелочке вслед за голосом Ингигерды.
Расскажи ты, где королевишна,
То ли спит она непробудным сном,
То ли в речке она русалкою —
Водяному царю потешница,
У лесного ль царя-хозяина
Во сосновом бору прислужница…
Отразились на дне тарелочки не холодные водяные струи, не свечи сосен. Отразилась каменная церковь, созданная самим временем, — скала, а в скале пещера…
Сегодня мой утренний мозг напрочь отказывался верить в существование чертовщины.
«Хватит, — твердо сказала одна моя часть. — Достаточно с тебя этих сказок и выдумок. Надо жить в действительном мире, только в нем можно реализовать себя».
Моя вторая часть, испуганная этим внезапным прозрением, что-то залепетала в свое оправдание, но, устыдившись, смолкла. В голове мелькнула невнятная фраза из учебника по психологии: «Человеческое сознание характеризуется тем, что в первую очередь диалогично». Чем оно характеризуется во вторую очередь, осталось неясным.
Как бы то ни было, я почувствовала облегчение. Наконец-то я пребывала в полной уверенности: сквозь закрытую дверь ко мне никто не войдет. Мир прост, понятен и внятен. Он тверд, осязаем, шершав, мягок, сух и мокр, если так можно сказать и если дотронуться до моих щек… Я вытерла слезы. И прямо сквозь стену в комнату вломился гном-хранитель.
— Простите, госпожа, что вторгаюсь в ваш сон…
— Вон! — страшно закричала я.
Ойкнув, гном шарахнулся к стене и пропал.
Я же осталась тупо глядеть на стенку. Подошла, дотронулась: мир тверд и шершав. Бетонная стена — это вам, граждане, не иллюзия. Я могу попробовать пройти сквозь стену. Но для этого шага нужно отказаться от здравого смысла. И стена вернет его.
Гном был моей галлюцинацией. «Может быть, я сама — галлюцинация?» — спросила я изнутри хваленое человеческое сознание. Оно, проникнувшись идеей диалогичности, отвечало двояко. Я устроилась у подоконника, прихватив лист бумаги, поудобнее утвердила между пальцами шариковую ручку. Надо разобраться с реальностью. Надо подробно, не пропуская ничего, изложить произошедшее за последние месяцы. Это хоть в какой-то мере отделило бы реальность от всего остального.
На чистой бумаге я написала вопрос: «Кто ты?» — «Ингигерда», — сама собой вывела рука. Полное ощущение, что моей рукой водил кто-то другой. «Расскажи свою историю», — письменно попросила я. «Я родилась в семье шведского короля Олафа Скетконунга в одиннадцатом веке. Олаф был прозван наихристианнейшим королем. Звездочеты прочили мне будущее великой христианской святой — Анны, жены русского князя Ярослава. Но моя мать твердо держалась древней скандинавской веры и, узнав о том, объявила, что скорее собственными руками задушит меня, нежели позволит моей судьбе исполниться. И она утопила меня, как только по послушному моему отрочеству стало понятно, что я намеревалась вырасти в кроткое и смиренное существо…»
Торопливым шагом, словно мне было куда спешить, я вышла из подъезда. От крыльца в арку метнулся черный кот. Ощетинившийся от постоянного недоедания и недовольства жизнью. Мало ли котов в Москве…
Выйдя со двора, я на минуту остановилась. Из-за угла величаво выплыл белый «Мерседес». А в арке, опираясь на костыль, стоял человек. Он глядел сильно косящими глазами.
— Сигаретки не найдется?
Вместо сигареты я молча протянула ему пять рублей.
Мелькнуло смутное воспоминание: я в окружении каких-то химер, и девушка в красном одеянии кидает мне пять рублей. Это было. В реальности? Или во сне, в книге, в рукописи — какая, в конце концов, разница!
Я шла гулять в парк «Дубки».
Интересно, если бы вдруг обнаружилось, что половина моих воспоминаний ложна, какие бы я причислила к выдуманным?
Мысленно я попробовала сотворить себе образ того, с кем хотела бы встретиться. Как известно, чем точнее ты себе представляешь то, что хочешь видеть, тем больше вероятность исполнения. Но ничего почему-то не представлялось отчетливо. Какие-то обрывки из сна о некоем витязе в радужных одеждах. Смехота.
— Добрый день, — звучным голосом произнес некто.
Обернувшись, я чуть не упала: передо мной стоял Лукоморьев. Нет, это потом он стал Лукоморьевым. Позже. А тогда этот парень с косичкой сказал:
— Отзываюсь на ваши мысли, сударыня!
— Я думала не о вас, — невежливо возразила я.
— Это неправда.
Это тогда на меня налетело смутное чувство, что лежу с закрытыми глазами в сумрачной пещере и сияние исходит от моего хрустального гроба. Ощутила даже запах сухой паутины. Отвела от щеки прядь волос и тряхнула головой.
Происходящее настолько в ней не укладывалось, что я простонала вслух:
— Я себе давно говорила: поосторожней с выдумками…
— Нет, зачем же, — засмеялся парень. — Напротив, осторожность только вредит. Только в ее отсутствии есть надежда, что будет не скучно жить!
С этими словами он приблизился, я дико прозевала этот момент, ухватил меня за руку и чмокнул в губы.
Это тогда я впервые поднялась из хрустального гроба. Это тогда все началось. Удерживая мою руку в своей, светлый витязь Баркаял в своих серебряных доспехах всматривался в мое лицо влюбленным взором.
— Краска вновь заиграла на ваших щеках! — радостно завопил добряк Василий.
Юная Ингигерда с вороной на плече еле сдерживала улыбку, которая угрожала затопить все ее веснушки. Клон стоял чуть поодаль, сунув руки в карманы брюк.
Медведь несся, не разбирая дороги, по ямам да буеракам, по кочкам да пням, ломая сучья и сминая молодые деревца своей широкой с белым пятном грудью. Его настигала собачья свора. Псы, один к одному, были свирепы, поджары, жилисты. В их горячих аортах полыхала ненависть, жажда смерти чужому. Они и были его живой смертью.
Вот одна зубастая тварь прыгнула на медведя, вцепилась ему в холку. Медведь вмазал наотмашь. Ближняя сосна добила собаку. Из ее пасти хлынула кровь. Однако заминка дала возможность стае настигнуть зверя, и они с рычанием и стоном набросились на него. Как гризли ни расшвыривал визжащих собак, было ясно: обречен. Он взревел, вложив в этот громовой рык последнюю свою надежду распугать псов, но псы, раздразненные запахом крови, уже не внимали инстинкту самосохранения.
