И в отеле появился Озтюрк.
Это было незадолго до моего прибытия в «Конкордию». К этому времени Марина уже прекрасно знала, что крутить любовь с турками — занятие пусть и приятное, но бессмысленное. Насмотрелась на отдыхающих девушек и дам. Хорошо было тем, кто просто искал безудержного отпускного расслабления, но она никак не могла забыть одну влюбленную девчушку, уезжавшую в слезах, и то, как красавчик Невзат, самый красивый из аниматоров, которому, судя по всему, все эти «нельзя» и «запрещено» были до фонаря, клялся ей в любви и обещал сразу же после сезона приехать к ней. А на следующий вечер он уже зажигал с белобрысой и веснушчатой ирландкой, с которой Марина и застукала его ночью на пляже, когда, в очередной раз забыв про свод правил, пошла посмотреть на ночное море и на то, как серебристая лунная дорожка, перебегая с волны на волну, исчезает у горизонта, среди невидимых в этот час островов.
Озтюрк был мужественен и красив. Еще он был интеллигентен и образован. Говорил на трех языках, играл на гитаре и пел, учился на последнем курсе Измирского университета, но своей будущей специальности «Администрирование бизнеса» предпочитал фотографию, отчего каждое лето на сезон уезжал на заработки в тот или иной отель, и всегда — в Бодрум. Здесь было не так влажно, как на анталийском побережье, что в самой Анталии, что ближе к Алании, что, наоборот, к Кемеру, да и люди здесь отдыхали другие, Озтюрк так и называл их: Bodrum people, люди Бодрума.
Высокий, загорелый, с аккуратно подстриженной бородкой, с постоянно чуть растрепанными, но при этом всегда будто уложенными парикмахером длинными волосами.
В застиранных джинсах и легкой рубашке с короткими рукавами. И даже в полдень, когда глаза сильнее всего резало от солнца, не надевавший темные очки.
С раннего утра он выходил на охоту со своим фотоаппаратом, территория отеля, пляж, опять территория отеля. А вечерами шел снимать закаты. Он мечтал сделать хотя бы один снимок, но такой, который вобрал бы в себя всю магию этого места и того часа, когда солнце садится за холмы и море на какое-то мгновение становится сказочно-розового цвета. Иногда в воде попадаются камушки подобного оттенка, но очень редко.
Марина никогда так не влюблялась. Сразу же, как увидела его, так и пропала. Она тонула в его глазах и в голосе, в его манере улыбаться, чуть-чуть, уголками губ. Это был тот мужчина, которого она ждала с того самого момента, когда задумалась о любви, уже целых пять, нет, даже семь, если не восемь, лет!
Он разговаривал с ней, когда шефа анимации или кого-нибудь из менеджеров отеля не было рядом, не говоря уже о Мемдухе, этом главном местном стукаче, диджее, который возненавидел ее с первого взгляда и так и норовил подловить на нарушении «нельзя» и «запрещено». Иногда Озтюрк снимал ее, заставляя принять то одну позу на фоне моря, то другую. Встать у олеандров, наклониться над магнолиями. Сесть в гамак, натянутый между платанами. Улыбнуться, чуть наклонив голову, чтобы волосы рассыпались по плечам. Но не больше. Она была объектом для съемки, хотя и не таким изысканным, как ежедневные закаты над Эгейским морем.
Откуда я знаю все это? От Али.
Полногубый и кудрявый, худой и нескладный, будто морской конек, он был парикмахером, хотя это как раз тот случай, когда более подходящим будет слово «куафёр».
Салон его был в главном корпусе, неподалеку от моего номера. И каждое утро, идя на завтрак, я видел Али, уже сидящего за стаканчиком чая и ожидающего клиентов, точнее, клиенток. Ими были холеные и красивые турчанки, проводящие в отеле свои вакации, и появлялись они в салоне лишь к вечеру, так что весь день Али мог пить чай, курить и разговаривать с кем-нибудь, кто оказывался рядом.
Он наливал еще чая из чайданлыка, включал турецкую музыку и рассказывал о своей любви. Точнее, любовях, любвях звучит как-то поганенько.
Если бы не музыка, что он слушал у себя в салоне, то вряд ли бы я попался в его сети. Но как-то раз, после очередного вечернего посещения Бодрума, я еле проснулся к завтраку и, съев свой утренний «ол инклюзив», решил еще поспать в номере и уже направлялся к нему, как вдруг услышал завораживающую мелодию. Это была то ли гитара, то ли какой-то иной струнный инструмент. Волна накатывала на берег, нагоняемая ветром, из воды и ветра рождались слова. Голос, про который можно сказать, что он был полон скорее печали, нежели боли, пел о чем-то неведомом, но одно слово как крючок зацепило меня и потащило к открытым дверям салона Али, возле которых сидел он сам, покачивая в такт головой и подпевая: «Zaman Zaman, Zaman Zaman…»
— Али, — спросил я его, — что это значит?
Даже не улыбнувшись, он ответил на своем беглом и певучем английском:
— «Иногда»… — И добавил: — Это моя любимая песня о несчастной любви!
— У тебя несчастная любовь?
— Ты мне вот скажи, — вдруг пустился он в неожиданный утренний монолог, — отчего русские женщины все такие?
Я сел рядом и стал смотреть, как внезапно выскользнувшая из трещинки на фундаменте ящерка устроилась на солнце, беззащитная и одинокая, как любой из нас, когда он остается наедине с собой.
— Я очень любил одну русскую женщину, — продолжал Али, — два года назад… — Он задумался, будто проверяя что-то внутри себя, а потом сказал: — Нет, три… — Налил нам еще по стаканчику чая, вновь включил песню, в которой ветер выбрасывал на берег слова «Zaman Zaman», и продолжил: — Я даже приезжал к ней в Россию, думал, что она ждет меня. Но она посмеялась, и я уехал обратно… У нее оказался муж, он хотел меня убить…
Мне стоило больших трудов не рассмеяться. Я представил, как Али бежит по улице большого, вымерзшего, заснеженного города, удирая от мужа своей возлюбленной, которая таковой, впрочем, и не была. Морок, тень, не более. И, как специалист по теням, я сдержал смех. Ящерка внезапно взмахнула хвостиком и вновь скрылась в одной из трещинок фундамента.
— Тебе просто не повезло, Али! — сказал я.
— А Марина? — возразил он.
Песня закончилась, Али сразу же поставил ее третий раз подряд.
Я не понимал, о какой Марине он говорит. Мне хотелось в номер, открыть балкон, включить телевизор и уснуть под один из иноговорящих каналов, лучше местных, чтобы звуки турецкой речи напрочь выбивали из меня, как пыль из ковра, всю память о родине, возвращение на которую приближалось неумолимо.
— Аниматорша, — уточнил он, поняв, что я с трудом идентифицирую имя, — она на меня даже не смотрит! А ведь я ей сразу сказал, что женюсь…
Али страдал. Это было серьезно. И я ничем не мог ему помочь!
— А что она говорит? — спросил я.
— Ничего, но я знаю, что она любит Озтюрка…
Это была не комедия, самая настоящая драма. Мне казалось, что еще минута, и Али или расплачется, или решит покончить жизнь самоубийством. Щипцами для завивки, машинкой для стрижки волос, ножницами, да мало ли какие изысканные приспособления еще можно найти в его куаферской.
— Почему только русские женщины, Али?
— Для турчанок я неудачник, и потом, они очень гордые. И им надо сразу замуж. А для этого у меня должно быть много денег.
— Но они ведь такие красивые, Али! — искренне сказал я.
— Ты знаешь слово «харашo»?
— Конечно!
— Харашо — это значит русская женщина! — сказал Али.
— А немки, шведки, англичанки? Бельгийки, француженки, да кто только сюда не приезжает!
Али смотрел на меня, как на полного идиота. И в его глазах действительно стояли слезы. Если он еще раз включит сейчас эту песню, то я зареву вместе с ним, она приманивает тени и призраки, еще не хватало, чтобы вот здесь, на этой скамейке, рядышком уселись моя покойная мать и моя бывшая жена, а собака начала ловить ящериц, как это любила делать при жизни.
Когда летними вечерами мы уходили в лесок поблизости от дома, пес, навалявшись в траве, начинал носом приподнимать камни в поисках этих странных существ, которых я до сих пор люблю не меньше, если не больше, бабочек. Хотя иррациональность и эротизм последних все так же завораживает меня и сейчас, как тогда, в детстве, когда я наблюдал за порхающими сгустками красок на берегу совсем другого моря, думая, что наблюдаю нашествие ангелов, не иначе.
Это было несколько дней назад, а сегодня утром, узнав, что Марина пропала, я решил, что лучше всего пойти сейчас к Али и попытаться узнать, что произошло на самом деле. На мгновение мне даже подумалось, что он вполне мог похитить ее в пылу своей безудержной страсти, хотя если это так, то он явно ничего не скажет.
Али был не один. Он сидел вместе с Озтюрком, они пили чай и слушали все ту же загадочную песню с припевом «Zaman Zaman». И Али плакал, а Озтюрк его успокаивал. И они о чем-то быстро-быстро говорили по-турецки, было ощущение, что Али в чем-то обвиняет Озтюрка, а тот если и не оправдывается, то, по крайней мере, защищается.
И значило все это одно: ни о каком похищении не может быть и речи. Слишком естественными были слезы Али, чтобы подозревать его в исчезновении Марины. Остается надеяться, что ничего фатального не произошло и она просто сделала какую-нибудь глупость, свойственную всем особам двадцатилетнего возраста.
