Лишь спустя много часов наступила тишина. Толпа на танцплощадке рассосалась. Юлианна посмотрела на молодого человека. Он тяжело дышал, но продолжал улыбаться. Юлианна надела пиджак и вышла следом за ним на улицу. Он быстро шагал, весь устремленный вперед. Через некоторое время он заметил ее. В конце Рю-Сен-Жак он остановился.
– Ты где живешь? – спросил он.
– В районе Бастилии, – ответила она.
– А я – неподалеку от Сорбонны, – сказал он. – Это совсем в другой стороне.
Юлианна кивнула, но не сдвинулась с места.
– Ты не француженка. Откуда ты?
– Из Норвегии.
– Это где живет Дед Мороз.
– Нет. Он живет на Северном полюсе.
– Нет, в Норвегии.
Юлианна переминалась с ноги на ногу, тычась носком туфли в край тротуара. Волосы ее лежали распущенные по плечам. Голубые глаза улыбались, губы оцепенели в улыбке.
– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил он.
– Можно бы, – сказала она.
– Как ты насчет пятницы?
– Пятница подойдет.
Юлианна сцепила руки за спиной. Она чуть не рассмеялась, но не посмела. Они договорились встретиться в «Леанфан-гате», это кафе в районе Марэ было ей знакомо, она много раз проходила мимо. Он наклонился, приблизив лицо, и поцеловал ее в обе щеки. Затем повернулся легким танцующим движением и скрылся из глаз, удаляясь старинной дорогой пилигримов, пока не растворился во тьме. Юлианна ушла в другую сторону. По обе стороны улицы чернели витрины закрытых на ночь кафе. За стеклом громоздились составленные пирамидами стулья, решетки на витринах были задвинуты. Юлианна сунула руку в карман и потрогала ключик, от которого исходило тепло. На лице у нее проклюнулась и медленно расцвела улыбка.
Мадам Чичероне помогла ей наложить косметику. Без зеркала это был единственно возможный способ. Мадам вот уже шестьдесят лет не брала в руки пуховку, но в этой области, по ее словам, с тех пор не произошло никаких революционных изменений.
– Не слишком много! – попросила Юлианна.
– Не беспокойся, – согласилась старушка. – Сделаем так, чтобы он мог тебя узнать.
Мадам Чичероне немного подвела ей глаза, кисточкой наложила на щеки румяна и подкрасила губы перламутровой помадой.
– Не слишком много будет?
– Нет, в самый раз!
Юлианна встала со стула. Она оглядела себя сверху донизу, больше всего жалея, что сейчас у нее нет зеркала. Авось хоть по дороге где-нибудь попадется.
– И как зовут этого молодого человека? – спросила мадам Чичероне.
– Не знаю, – ответила Юлианна. – Он мне не сказал.
– Как странно! – заметила мадам. – Оказывается, люди нынче перестали представляться друг другу! Раньше первым долгом полагалось представиться. Он француз?
– По-моему, да. По крайней мере, судя по произношению.
Юлианна улыбнулась хозяйке, а та легонько похлопала ее по плечу:
– Ничего! Все будет хорошо, вот увидишь! Ну, беги!
Юлианна надела туфли и матросскую курточку. На улице уже стемнело. В кухонном окне перед ней смутно возникло собственное лицо. Однако подробно разглядеть ничего было нельзя. Пожав плечами, она помахала на прощание хозяйке. Выходя, она на пороге столкнулась с очередным клиентом. Это был Леон Бержеру, хозяин антикварной лавки, расположенной в двух кварталах от дома мадам Чичероне. Он пришел позаимствовать «Смертельное оружие» и, если можно взять сразу два фильма, то еще какую-нибудь историческую костюмную драму для жены.
Юлианна появилась первой. Ей пришлось постоять немного, дожидаясь, когда освободится столик. Кафе было полно молодежи, прочно расположившиеся в плетеных креслах посетители неспешно попивали красное вино под развесистыми пальмами, чьи листья касались плеч сидящих людей. С одной стены на них взирали Грета Гарбо и Беатрис Даль. На другой висело массивное зеркало. Наконец в углу освободилось местечко. Юлианна заказала колу и начала пить как можно медленнее. Она то и дело поглядывала на улицу, когда в толпе мелькали похожие фигуры. Но мнимое сходство пропадало в следующую секунду.
Он опаздывал. Наверное, в этом не было ничего странного, ведь он жил где-то в районе университета. Еще несколько минут, и он непременно появится. Юлианна пила колу и продолжала его высматривать, ее смущал пустующий стул. Вот уже часы показывают половину восьмого. Она заказала еще одну колу. Интересно, сколько нужно времени, чтобы добраться от Сорбонны до квартала Марэ? Минут пятнадцать, не больше, решила она. Ну, в крайнем случае, двадцать минут. Неужели он забыл? Или он был пьян, когда назначал ей свидание? Да нет! Вид у него был вполне трезвый. И лицо честное.
Прождав полчаса, она все-таки решила, что он уже не придет. Массивное зеркало на стене было повешено под углом, и Юлианна впервые за долгое время увидела в нем себя. Глаза, почерневшие от обиды. Бледное лицо, небезупречная кожа. И к тому же она толстуха. Даже танцевать не умеет. Наконец она попросила подать счет и направилась по полутемной улице в сторону Вогезской площади. В памяти вставала его рыжая шевелюра и голубые глаза. Вспоминались губы, быстрым поцелуем прикоснувшиеся к ее щекам – к одной и другой. И она влюбилась, оттого что он не пришел. Влюбилась в пустой стул за столиком, влюбилась в эту пустоту, которая давала простор для полета фантазии. И проходя один квартал за другим, минуя все новые перекрестки, она ощущала, как с каждым кварталом и каждым перекрестком оживающий образ обретает все большую реальность. Недоставало лишь имени.
Была уже ночь, Шон Хегарти давно лег в постель, но ему все не спалось. Весь вечер напролет он протанцевал, ноги гудели, руки налились тяжестью. Он достаточно устал, но уснуть никак не мог. Шон думал о Норвегии, как он тринадцать лет, с рождения и до отрочества, верил, что Дед Мороз приезжает из Норвегии. Сестренка Сиобхан верила в это до пяти лет, но пообещала маме, что никому не проговорится. Каждый год Эрна Хегарти покупала рождественские марки, так похожие на почтовые, что и не заметишь разницу. Она говорила, что такие марки надо наклеивать на конверт, если хочешь отправить письмо Деду Морозу. Адрес был простой: «Деду Морозу. Норвегия. Земля. Вселенная». Почтовый код тут не нужен, говорила Эрна, раз мы отправляем письмо тому, кого знают все люди. Шон нисколько не сомневался, что любому почтальону в той длинной стране известно, где живет Дед Мороз. Однако годы шли, а ответа все не было. И вот зимой того года, когда Шону исполнилось тринадцать лет, пришло письмо, но не от Деда Мороза, а из ирландского посольства в Осло. Конверт был битком набит туристическими проспектами с описанием того, что может предложить гостям Норвегия. Круизы по фьордам. Посещение водопадов. Лодочные туристические маршруты. Лыжные маршруты. Но ни слова о Деде Морозе. Шон был разочарован. Он совсем расстроился и стал вообще скептически относиться ко всему, что связано с Норвегией. Раз нет там Деда Мороза, значит, не может быть также ни фьордов, ни водопадов. Шон перестал писать письма Деду Морозу, и у него развилось стойкое отвращение к любым предложениям провести каникулы в Норвегии.
Он вырос в северном Дублине в семье, где отец был французом, а мать ирландкой. Лето он чаще всего проводил у деда и бабки в Гавре. Он свободно говорил по-французски и по-английски и предпочитал Францию всем остальным странам, включая свою родину. Окончив школу, он мечтал переехать в Париж. Шону страшно не терпелось стать взрослым, его вообще одолевало нетерпение. Он вечно был занят какими-нибудь срочными проектами – курсы игры на гитаре, кёрлинг, кун-фу, – и в то же время нужно было планомерно завоевывать сердца одноклассниц: одно за другим, в строгой очередности, согласно неписаной табели о рангах. Каждой девушке уделялось не более полугода. Шону претила самая мысль о прочной привязанности. Шона влекло вдаль, прочь отсюда.
Два года он прожил в районе Сорбонны, снимая квартиру вместе с тремя другими юношами. Он учился журналистике в Нантерре, работал три вечера в неделю в магазине «Монопри» и при всякой возможности ходил в клуб на танцы. Он был не из тех, кто заставляет девушек долго ждать приглашения. Иногда он водил какую-нибудь из них в кафе, делая выбор чисто импульсивно, под впечатлением хорошенькой внешности. Все, что при этом происходило, казалось ему рутиной: они пили вино, целовались, ложились в постель, потом обменивались телефонами, по которым никто не отвечал. Норвежская девушка, как подумал Шон, была слишком прямодушна, слишком честна и наивна. Поэтому он заставил ее подождать. Если она относится к тому типу, который согласен ждать, то посидит, наверное, минут десять, прежде чем уйти. Нет, решил Шон, она, должно быть, просидела не меньше часа. Он почувствовал первый укол совести. Затем на душе стало саднить. Но для Шона это было привычным делом. На совести у него висело много грехов: столько всего, что он сделал не так, как надо, столько того, что надо было сделать еще вчера, да еще сколько всего, что надо успеть сделать до тридцати лет. Набралась уже такая длинная цепочка, что ой-ой-ой!
