На Рождество он съездил в Дублин. Там он часто ходил в местный паб, пил пиво со старыми знакомыми и развлекал их рассказами, повторяющими прошлогодние, которые все уже успели забыть. Жизнь родного города поражала Шона своим спокойным течением. В воскресенье на улице не видно было ни души. Куда ни глянь, всюду зачуханные лавчонки с опущенными решетками, раскиданные на тротуаре гниющие огрызки фруктов, ипподромные купоны и пакеты из «Макдональдса». Празднование Рождества не доставило ему большой радости, оно свелось, как всегда, к обычному обжорству, все наелись до отвала пудинга, жаркого и кекса на сладкое. В первый день Рождества он чуть не заснул во время мессы и обнаружил, что забыл все рождественские песнопения. Довольно часто он ловил себя на том, что скучает по Юлианне. Мысль о ней прочно засела у него в голове. Он то и дело заговаривал о ней по поводу и без повода, ее имя не сходило у него с языка. Скоро вся семья уже знала о норвежской девушке, всегда одинаково ровной и ласковой, которая так заботливо относилась к одной престарелой даме, что ради нее даже не уехала домой на рождественские каникулы. Все приставали к нему, чтобы он показал ее фотографию, но у него не оказалось с собой ни одной, и родственникам пришлось довольствоваться словесным портретом самого прозаического толка. Мама решила пригласить девушку погостить у них в доме, но Шон не представлял себе Юлианну в Дублине. При мысли об этом у него начинало сосать под ложечкой, и он даже жалел, что перестарался, расписывая ее достоинства. Он сам не был уверен, можно ли считать, что они с ней настоящая пара. Они еще не спали вместе. Но ему не хватало разговоров с Юлианной, и он каждый день порывался позвонить ей, но удерживался и позвонил только раз-другой.
На Новый год он привел ее в свою квартиру. Остальные ребята ушли, прибравшись, так что у комнаты был вполне приличный вид. Шон откупорил бутылку вина. Юлианна говорила что-то про своих родителей, как они были расстроены, когда она не приехала. Но Шон почти не слушал. Он видел ее груди под блузкой, ее попку, ее прижатые одна к другой ляжки. Юлианна села на диван. Шон обнял ее. Они чокнулись за Новый год. Затем поцеловались, как обычно. Шон обхватил ладонями ее груди. Это тоже было нормально. Затем залез рукой под бюстгальтер. Это было уже что-то новое. Он осторожно расстегнул пряжку на ее поясе.
– Мы можем остановиться, если ты не хочешь, – пробормотал он, совершенно уверенный, что она захочет.
Юлианна вдруг выпрямилась и села.
– Ты не хочешь? – удивился Шон.
– Да нет! – сказала она. – Но только я никогда еще этого не делала.
Шон сразу как будто сник. Откинувшись на спинку, он опустил голову и закрыл лицо руками.
– Тогда я не смогу, – произнес он.
– Ну, что ты, Шон! – сказала она. – Ведь это ты знаешь, как надо!
Юлианна улыбнулась. Глаза блестели, как два чистых листка.
– Да вовсе я не знаю и не умею, – сказал он. – И вообще я не могу ничего гарантировать. Ты уверена, что хочешь?
– Да.
Она передвинулась и легла рядом. Дыхание ее было спокойным. Шон нагнулся над ней и поцеловал. В одно мгновение он вспомнил все, что он умел делать, чего добился к своим двадцати трем годам.
Шон сразу уснул, Юлианна долго вглядывалась в него, она не чувствовала усталости. Шон лежал на спине. Его рот был открыт, как будто во сне он беззвучно поет. Она думала над первыми словами, которые он произнес, когда все было кончено. «Все получилось, как надо?» – спросил он так, словно они только что сделали вдвоем прыжок с переворотом. Может быть, так оно и было. Прыжок. Сейчас она приземлилась. Боль не проходила. Полежав немного, она тихонько встала с постели и пошла на лучик света под дверью. В ванной она посмотрела на себя в зеркало и впервые за долгое время опять увидела свое тело. Увиденное ее огорчило. Оно стало крупнее, как будто расползлось, и пахло как-то не так. Она села в ванну и стала поливать себя из душа на гибком шланге, но запах не проходил. У Шона тоже был непривычный запах; вернувшись, она сразу это почувствовала. Но он был теплый и лежал голым. Юлианна легла к нему, прижалась поближе. Он по-прежнему спал с открытым ртом, громко распевая беззвучную песню.
На Рю-де-ла-Рокетт мадам Чичероне начала разбирать елку. С толстой гирляндой елочной мишуры на шее она снимала игрушки, напевая старые эстрадные песенки. Юлианна появилась на верхней площадке лестницы, запыхавшаяся больше обычного.
– Вот и ты, – встретила ее мадам. – Тебя можно с чем-то поздравить?
– Это заметно? – спросила Юлианна.
– Еще бы, деточка! – сказала мадам. – Уж я-то сразу по глазам вижу. Ничего нет красивее влюбленности. Ее надо прописывать как лекарство.
Мадам пошла к дивану и села. По телевизору вновь крутили кадры войны в Заливе. Она убрала их одним нажатием пальца. Юлианна подсела к ней на диван и склонила голову на плечо старушки.
– Ну, как тебе сейчас? Хорошо? – спросила мадам Чичероне.
– Да, – ответила Юлианна, уткнувшись ей в плечо.
Мадам нашла рукой голову девушки и провела ладонью по ее темным волосам. Все в комнате дышало покоем.
– Я хочу, чтобы все оставалось, как сейчас, – сказала Юлианна. – Хочу, чтобы всегда так было.
Мадам вздохнула с улыбкой и погладила ее по виску.
– Я тебя очень хорошо понимаю, – сказала она. – Влюбленность – большая сила. Это могучее чувство. Но довольно нестойкое, дружочек!
– Вы хотите сказать, что это ненадолго? – Юлианна подняла голову и заглянула ей в лицо.
– Иногда бывает и надолго, – сказала мадам. – Но это уже совсем другое явление. Устойчивое чувство – это уже любовь.
Юлианна улыбалась с закрытыми глазами, стараясь остановить этот миг. Мадам чувствовала, как бьется пульс в молодом теле, как стучит чужое сердце, мужая, готовясь все побороть. С задумчивым выражением она потянулась за ящичком сигар и закурила «цветок саванны», которому суждено было стать в ее жизни последним.
Мадам Чичероне скончалась еще до наступления вечера, в парикмахерской во время мытья головы перед ополаскиванием. С улыбкой на лице она откинулась затылком на край раковины, потому что любила массаж головы чуть ли не больше всего на свете. И сердце ее остановилось – не от болезни, просто от усталости. Оно свое отработало. Улыбка постепенно застыла на губах, голова безвольно лежала на краю фарфоровой раковины. Лишь когда челюсть мадам отвисла, а глаза закатились, парикмахерша вскрикнула. Девушка бросилась из салона в служебную комнату, а мадам так и осталась с открытым ртом, словно с потолка в него лился бурбон. К счастью, за дело взялась другая дама, которая уже всякого в жизни повидала, включая покойников, так что мадам Чичероне положили в гроб с новой прической. Ее похоронили на Монмартрском кладбище, в день похорон метеорологи забастовали, и носильщики с гробом чуть не падали от порывов ветра. Провожали покойницу только Юлианна и Шон; пряча лицо от ветра, они стояли, склонив головы. Могилы вокруг были украшены розами. Деревья простирали над ними голые ветки. Потом над старым кладбищем пошел снег и укрыл могилы белой пеленой.
У мадам не осталось наследников, и завещания она не писала. Да и не так уж много добра осталось после нее. Заходили люди с соседних улиц, разбирали понемногу кое-какие вещи. Кто-то складную ширму. Кто-то ножи с ручками из слоновой кости. Старую радиолу. Родственники ресторатора потребовали вернуть им кофеварку, а заодно взяли еще видеомагнитофон и телевизор. Взятые напрокат фильмы народ так и оставил у себя. Антиквары с Рю-де-ла-Шаронн неплохо поживились старинной мебелью, а те вещи, которые не представляли ценности, можно было сбыть в субботу утром на рынке. После того как были вынесены кровати, Юлианна спала на матрасе возле очага. Там и застал ее Шон, заглянув однажды после занятий в университете. Юлианна сидела на матрасе и ворошила кочергой угли в камине.
– Я уеду домой, – сказала она. – У меня совсем нет денег.
Шон кивнул и сел рядом.
– Я бы рад тебе помочь, – сказал он.
– Ты тоже без денег.
– Да.
Она отложила кочергу и обняла руками колени:
– А как же мы с тобой? Что будет с нами? Мы будем писать друг другу, правда?
– Конечно, – сказал он, бросая использованный билетик метро в камин. – Хотя поддерживать связь будет нелегко, – продолжал он. – Это далеко. Ты же понимаешь, верно?
Она обернулась к нему лицом. По щекам катились две большие слезы:
– Я думаю, мы справимся.
Шон кивнул и привлек ее к себе. Он целовал ее в шею и медленно качал в своих объятиях. Так они сидели, пока не догорели дрова.
В тот же вечер она пересмотрела весь оставшийся хлам, на который никто не позарился. В одном из ящичков телевизионной тумбы обнаружился портрет мадам в двадцатилетнем возрасте. Мундштук. Колода карт. Пачка «Цветов Саванны». Юлианна взяла пачку и отправилась на чердак. Там она открыла окошко и вынула одну сигару. Запах был пикантный. От сигары пахло пожилой дамой. На улице пошел снег. Небо было затянуто густыми тучами. Юлианна сделала несколько затяжек, и ее чуть не стошнило. С сигарой в руке она спустилась в гостиную и нашарила в кухонном шкафчике бутылку бурбона. Она забрала ее с собой на чердак, села у окна и откупорила. Горло точно ошпарило кипятком и продолжало жечь. Это была хорошая боль, она заполнила пустоту. И с каждым новым глотком бурбона курилось все лучше и затягиваться дымом становилось легче. Захмелевшая и разомлевшая от тепла, она, вывесившись из окна, смотрела на дома, трубы которых высились на крышах, словно кактусы среди медной пустыни. Как много черепицы, думала она. Сколько же это нужно было терпения! И она продолжала курить, глядя на медленно падающий вокруг снег, сыпавшийся на дома и людей, как ледяной анальгетик.
