«Тоника Винтедж» находится на углу улиц Шёнингсгате и Шульцгате. В этом магазине полно раритетов: черные манекены, облаченные в толстые шубы. Роскошные украшения. Старинные платья. Лаковая обувь. Когда открывается дверь, раздается звон колокольчика. Все помещение пропахло ароматическими курениями. Магазин состоит из пяти залов, каждый из них имеет свое название и отличается от других. В первой, черно-белой, комнате, стоит сама Тоника. Эта элегантная дама в канареечно-желтом платье руководит магазином с середины семидесятых годов. До этого она работала секретаршей у директора судоходной компании. Сейчас она называет себя старьевщицей, что совершенно не соответствует истине, поскольку ее лавка полна подлинных сокровищ. Среди них можно, например, отметить вышитое полотенце Джонни Логана,[10] купленное на фестивале Момаркедет в 1980 году. Авторское платье Пера Спука[11] из голубой парчи, выполненное им еще в качестве экзаменационной работы. И черное платье, некогда принадлежавшее Мэрилин Монро.
Квартира семейства Бие расположена как раз на этой улице. Юлианна часто застает мать у «Тоники». Бритта Бие сидит на полосатом, как зебра, диване в самом большом зале, который называется «бесстрессовой зоной». На потолке – массивные люстры, а в левом углу – камин. Шанель II, признанный самым маленьким йоркширским терьером нашего времени, семенит лапками, бегая между платяными штативами. В другом углу дивана сидит фру Брок, соседка семейства Бие. При виде Юлианны она вся расплывается в улыбке.
– Ой, неужели же это и вправду ты? – говорит она. – А ты, Бритта, мне даже ничего не сказала. Надо было предупредить меня! А то я могла бы ее пропустить.
Обернувшись к Юлианне, она продолжает:
– Ты стала какая-то не такая.
– Это прическа, – отвечает Юлианна. – Ужасно захотелось чего-то новенького.
– Да, личико у тебя очень хорошенькое, так что тебе идет. Поди сюда, сядь с нами. Расскажи мне все. Ты по-прежнему живешь в Лондоне?
Юлианна кивает.
– У этого мужчины?
– Да.
– Скажи мне, – просит фру Брок, придвигаясь поближе. – Между вами вообще что-то было? Или все это так, для видимости?
– Ну, знаешь, Эрле! – вмешивается Бритта.
– Да я же сама читала в «Смотри и слушай»! Так неужели нельзя спросить, когда можно выяснить все за одну секунду?
Юлианна с улыбкой наклоняется к соседке и шепотом на ушко сообщает ей ответ.
– Ага! – восклицает фру Брок. – Так я и думала!
Мать бросает на Юлианну заинтересованный взгляд. Юлианна отводит глаза. Она терпеть не может такие объяснения. Ей очень хочется рассказать матери про ключик, но она молчит. Она заранее знает, какая на это последует реакция. Если бы она была такая же сильная, как мама! Но она трусиха.
– Ну, ты, наверное, много времени проводишь в разъездах, – говорит фру Брок. – А я еще помню, как в детстве тебя укачивало в машине. Когда вы приезжали после летнего отдыха, ты всегда была бледная как полотно. Не мне, конечно, говорить, когда и сама-то не переношу даже автобуса, мне сразу становится плохо. Но зато я никуда и не ездила. Как-то, еще в шестидесятые, мне пришлось слетать в Берген, но с тех пор я никуда, и никто, честное слово, меня не заставит! Мне было так плохо, голова кружилась, и вырвало несколько раз. Хотя тогда, конечно, было не то, что сегодня. Тогда ты чувствовал, что летишь, и тряска была, а уж на воздушных ямах только гляди, как бы не переломать руки и ноги!
– Сейчас все проще, – говорит Юлианна. – От этого есть таблетки.
– Может, и так, – ответила фру Брок. – Но лет-то мне уже шестьдесят восемь. Мне и дома хорошо. Если подумать, так я и без того много что повидала: играла в казино Лас-Вегаса, ездила на мопеде по Шанхаю, каталась на лыжах в Альпах, видела мост Золотые Ворота, побывала во Дворце Миллениума в Лондоне и на маяке в Босфорском проливе. Я даже прыгала с парашютом с Эйфелевой башни!
– Но ты же говоришь, что никогда никуда не ездила!
Фру Брок засмеялась и отставила чашку:
– Джеймс Бонд, дружочек! Все – Джеймс Бонд! С Джеймсом Бондом я объездила весь свет. Это куда дешевле и куда как безопасней!
A Touch of FranceОсло, 1993
Много лет жизни Себастьян Оливар провел в ожидании под безымянными дверями и занавешенными окнами, за толстыми каменными оградами садов, загораживавшими все, что делается внутри. Дни его проходили без определенного распорядка, все зависело от объекта съемки. Себастьян был там, где находился в данный момент намеченный объект. Лондонские знаменитости, иногда появлялись перед камерой, иногда – нет, награждая фотографа-портретиста за каждый – увы, слишком торопливый – сеанс злобными взглядами вместо приветствия. Теперь они его уже знали, видали не раз и не два возле красной ковровой дорожки. Себастьян охотился за ними не столько ради их звездного блеска, сколько ради того, чтобы платить по счетам, чтобы как-то удержаться на плаву в этом городе, где жизнь все дорожала и дорожала.
Лето было самым урожайным сезоном. В летнее время юбки укорачивались, а декольте увеличивались, пополняя его банковский счет. Во время Уимблдонского турнира он фотографировал звезд мирового тенниса за всевозможными занятиями, не имевшими отношения к теннису. Затем начинал осаду одних и тех же королевских балконов, одних и тех же ресторанов, в которых бывала принцесса Диана. Часто это делалось в обществе других папарацци – одноглазых бандитов, прячущихся в тени и приветствующих друг друга короткими кивками; попадая в очередной раз в неприятности, они оказывали друг другу поддержку. Выручая друг друга, они, тем не менее, все охотились за таким кадром, которого ни у кого, кроме них, не будет, за тем единственным снимком, который потом облетит всю мировую прессу и будет перепечатываться из года в год. Никому было неведомо, когда подвернется такой случай. Себастьяну тоже. Но он продолжал его ждать и долгое время думал, что для этого требуется только терпение. Однако это было не так. От папарацци требовалась еще и вера. Пожив у родственника на окраине Лондона, он переехал в Южный Кенсингтон, где снимал теперь комнату. Квартирной хозяйке Элис было за тридцать. Эта бездетная, незамужняя женщина занималась исследованиями в области физиологии питания. От нее Себастьян впервые услышал про вредоносные углеводы, от которых в организме образуются шлаки, в результате чего давление подскакивает выше крыши. Элис ставила в пример животных. Животные не пекут хлеба и не жарят картошку. Они не пьют ни колы, ни кофе. Животные питаются корнеплодами и травой, некоторые поедают друг друга. Себастьян посмеивался над ее теориями, посмеивался надо всем, что он знал о ней, а она о нем. Их сожительство носило на себе печать вынужденной необходимости, это было бытовое содружество, где взаимная потребность возникала как отклик одного на потребность другого. Случалось, что под покровом ночи они потихоньку приходили друг к другу, залезали один к другому в постель, чтобы удовлетворить ту или иную потребность. Тут была не любовь и даже не желание, а скорее просто тяга, чтобы кто-то был рядом. Элис, как и Себастьян, знала, что для него существует только одна женщина. Ему никогда не суждено ее добиться, но он все равно любил ее такой же возвышенной любовью, как и весь остальной мир. Каждый день он бегал за ней и всегда в конце концов находил безудержно рыдающую или смеющуюся среди бушующего вокруг нее моря слухов и рейтинговых подсчетов. В каком-то смысле этого было достаточно; при встречах с Дианой у него включался весь спектр эмоций. Она пробуждала в нем чувство бесконечной преданности и бессилия, то есть ту бурю переживаний, которую только женщина способна пробудить в мужчине. Но при этом он вынужден был обходиться без соприкосновений. Он не мог обнять ее, не мог протянуть руку, чтобы утешить. И тут взамен нее на помощь приходила Элис с ее материнским теплом и всегда щедро открытыми для него объятиями.
Осенью он отправлялся в Севилью. Он приезжал туда, чтобы навестить родителей, которые одиноко коротали свой век вдвоем; они встречали его в аэропорту, и с каждым прилетом он отмечал, что их волосы побелели еще чуть больше по сравнению с прошлым разом. У него не было чувства, что вот он и дома; напротив, на родине он все сильнее ощущал себя чужим. Через силу он заставлял себя встречаться с друзьями детства, которые, побросав матерей, обзавелись взамен их более молодыми подобиями. Его встречали шутками и хлопали по плечу, показывали снимки, сделанные во время летнего отпуска, попутно сетуя на их плохое качество, никудышное по сравнению с журнальными фотографиями. Себастьян рассказывал о лондонских знаменитостях первой и второй величины, выгребая из памяти все сплетни, какие ему довелось слышать. Они жадно слушали, но ему казалось, что его слова не задерживаются у них в голове, точно все его истории звучат для них как что-то не относящееся к реальной жизни. Их существование протекало в одних и тех же тесных границах, они чувствовали себя хорошо, оставаясь близорукими, и не стремились расширять свои горизонты. Себастьяну больше нравилось быть одному. Днем он любил сидеть в тени под тентом уличного кафе, глядя на проезжающие мимо в сторону Пласа-де-ла-Энкарнасьон автобусы. Севилья казалась ему сонным городом, ископаемой окаменелостью, переполненной туристами. Дома ему не сиделось, атмосфера родительской гостиной его подавляла; начинало казаться, что стены тесного помещения неуклонно сдвигаются, готовые его задушить. Он легко уезжал, легко возвращался в Лондоне к знакомой, наезженной колее. Вернувшись, он проводил на мерзлых улицах ноябрь и декабрь и пропускал Рождество, игнорируя его существование.
