Проснулся он уже в полдень. Он нашел записку, на которой Тереза нацарапала несколько строк. На столе лежало чистое белье. Он собрал вещи и тут случайно обнаружил на столе картинку, которую его жена, наверное, привезла из дома и которую она подарила ему в начале их романа. Затем он отправился к Цайнеру и вместе с ним поехал в долину.
Он вернулся спустя неделю. Сгущались сумерки. В нетопленом доме стояла настоящая стужа. Пока они ехали по равнине, Ашер заметил, что Цайнер успел охладеть к политике. Хотя он и до выборов не очень-то интересовался политическими проблемами, теперь, стоило Ашеру завести об этом речь, он только пренебрежительно махнул рукой. По сути ничего не изменилось. Социал-демократы потеряли голоса избирателей, но смогли сохранить прежнее количество мест в ландтаге. Вдоль обочины — на коровниках, сараях, толстых деревьях — по-прежнему кое-где мелькали предвыборные плакаты. Неестественно большие лица политиков глядели на поля, пашни, деревенские улицы и луга.
Цайнер помог ему растопить печь в кухне.
— Вам придется купить дров, если собираетесь зимовать, — посоветовал он.
Из одного кухонного шкафчика послышался треск и хруст, а когда Ашер выдвинул наугад какой-то ящик, из него в беспорядке посыпались обрывки бумаги. Он сразу понял, что положенную туда оберточную бумагу изгрызли мыши, а открыв нижнее отделение, наткнулся на обглоданные пакетики чая, пачки сахара, упаковки соли и картонную коробку сухарей, от которых остались одни крошки.
— Это все мыши, — констатировал Цайнер. — Во время эпидемии бешенства мыши всего опаснее, потому что их никто не бережется.
Он помог Ашеру прибраться и расставить мышеловки. Всю неделю в городе Ашер жил очень уединенно, а уехав, решил, что жена и дочь вполне способны без него обойтись и особо не скучают. Иногда ему казалось, что он ни на что не годен. Возможно, стоило махнуть рукой на весь этот маскарад и просто сказать крестьянам, кто он и почему здесь поселился. Он же видел, какое скверное в деревне медицинское обслуживание. Раньше крестьянам самим приходилось оплачивать лечение, и потому они до сих пор неохотно обращались к доктору.
— Ладно, посмотрим, — сказал он себе в конце концов и попытался больше об этом не думать.
На следующее утро на листьях в лесу появилась белая сверкающая кромка льда. На лугах кое-где еще не увяли бедренцы, кокорыши и борщевики, с их широкими зонтиками, которые напоминали Ашеру брюссельские кружева, а теперь, покрытые инеем, больше походили на причудливые льдинки, упавшие с неба. Было еще рано. Он склонился над травой и стал с восхищением рассматривать прихваченные морозом цветки клевера, — ни дать ни взять колючие снежки меж травинками. Низиной он прошел в Санкт-Ульрих, купил там продуктов и не спеша отправился назад через деревню. На въезде в деревню стоял один из двух магазинов, в котором приютился и маленький ресторанчик. Наискосок от него располагался второй универсальный магазин, оба были построены недавно и почти неотличимы друг от друга. Из второго открывался вид на кладбище. Покупая продукты, Ашер расслышал слова какой-то женщины, что ее муж, мол, старшина Товарищества[3]. Флаг Товарищества Ашер уже видел в бальном зале церковного трактира[4], на стенке за стеклом. К кладбищу, кое-как примостившемуся на склоне холма, непосредственно примыкала церковь с домом священника, за ним протянулись частные дома, вновь отстроенная начальная школа, маленькое, покрашенное белой краской здание пожарной части и холм, на котором со скрипом вращался деревянный ветряк. На улице он никого не встретил. Из школы доносились детские голоса. Ему вспомнилось, как он познакомился со священником, и он решил к нему зайти. Когда он нажал на рычажок механического звонка, белая гардина на соседнем окне слегка отодвинулась. Спустя некоторое время священник отворил дверь.
— Что вам угодно? — сдержанно спросил он.
— Я случайно проходил мимо и решил зайти, — ответил Ашер.
— Входите, — пригласил священник, не выказывая особой радости.
В передней на подставке стояли один мужской зонтик и один женский. Только теперь Ашеру бросилось в глаза, что священник был в пальто и явно не собирался его снимать. Он провел его в кабинет, закрыл дверь и предложил ему сесть. В кабинете было два окна. Одно выходило на церковь, другое — на школу. В середине комнаты, под лампой со стеклянным абажуром, стоял стол, накрытый белой скатертью, а вокруг него — несколько стульев, в углу красовался выкрашенный розовой краской сейф, в котором, вероятно, хранились деньги, собранные на нужды прихода. Сейф был старинный, украшенный замысловатыми завитками. У стены виднелся письменный стол, на нем громоздились всевозможные предметы: чернильница, пресс-папье, прижимы для бумаг и тому подобное. В другом углу стоял шкаф со стеклянными дверцами, за ними выстроились ряды приходских метрических книг. Священник, не снимая пальто, сел напротив Ашера и вопросительно посмотрел на него. Лицо у него было удлиненное, узкое (теперь Ашер это отчетливо рассмотрел), нос крючковатый, уголки рта опущены, а верхняя губа — толстая и, как потом заметил Ашер, после долгого молчания приклеивалась к нижней, от которой с усилием отделялась только после того, как он произносил несколько слов. Его густые, темные волосы были аккуратно причесаны, но на затылке немного взъерошены. Он носил очки в темной роговой оправе. Его что-то мучило? Он от чего-то страдал? Неужели свободный человек мог производить впечатление осужденного на пожизненное заключение?
— Надеюсь, я вам не помешал? — осведомился Ашер.
Священник молча покачал головой. Его белые руки выделялись на столешнице. Внезапно он спросил, а в чем, собственно, дело? Этот вопрос удивил Ашера. Разве он не сказал ему, что он всего-навсего проходил мимо и решил зайти? И все-таки еще немного, и он начистоту рассказал бы обо всем, что его так терзало. Удержало Ашера либо то, что священник смотрел не на него, а в окно, либо то, что он чувствовал, как тяготит священника его присутствие. В любом случае, священник чем-то отталкивал Ашера, и это вселяло в него неуверенность. Он ответил, что это все так, пустяки, они же познакомились две недели тому назад, и вот он случайно зашел…
— У меня сегодня мало времени, — уклончиво ответил священник. — Через час ко мне придут прихожане за цветами…
И вообще он очень занят.
Ашер пристыжено молчал. Он не находил в себе силы встать и уйти. Ну зачем он вообще заявился к священнику? Разве тот не показался ему еще при первой встрече неприветливым и враждебным?
— Мне просто было интересно, вот я и решил вас навестить, — выдавил он из себя. — Видите ли, мне было любопытно…
Священник недоверчиво поглядел на него и снова отвернулся.
— Мне было любопытно знать, — продолжал Ашер, — как вообще здесь живут люди.
— Они не окончательно утратили веру, — к удивлению Ашера, произнес священник.
Он заговорил медленно, словно предварительно обдумывая каждую фразу:
— Когда меня назначили в этот приход, я собирал деньги на обновление настенных росписей в церкви. Тогда я, дом за домом, обходил всех прихожан, и ни один мне не отказал. Трудности возникают с теми, кто каждый день ездит на работу в город. Такие люди сильно меняются, и не к лучшему.
Он замолчал, и безмолвствовал так долго, что его верхняя губа снова приклеилась к нижней. Ашер проследил за его взглядом и тоже посмотрел в окно. У дома, позади школьного двора, раскинулась широкая крона каштана. Вдоль зеленого деревянного забора, отделявшего дом священника от школы, шли дети.
— Раньше здесь стояла маленькая готическая церковь, потом ее снесли и на ее месте построили новую, уже в стиле позднего барокко, — добавил священник спустя некоторое время.
Ашер поднялся.
— Дом, в котором мы сейчас сидим, — тоже старый. Его пора отремонтировать, — продолжал священник, а потом наклонился к стене и, упомянув о влажности в помещении, показал Ашеру черные пятна на крашеной штукатурке.
Он проводил Ашера и отворил ему дверь.
— Я же не знал, что вы придете, — сказал он извиняющимся тоном, на прощание подав ему руку.
В следующие несколько дней Ашер сходил пешком в Хаслах и Унтерхааг. По утрам он просыпался, чувствуя себя еще более разбитым, чем вечером. Когда он вставал и начинал заниматься по дому, ему некоторое время казалось, будто он заключен в глубине гранитной скалы. Он забрал лисью шкуру. Лапы и когти на ней сохранились, но вместо глаз зияли две черные дыры. Он отнес ее к себе в комнату. Вечером он завернул ее в бумагу и вместе с письмом отправил жене. Он ходил к спущенным прудам, отколупывал кусочки грязевого налета со стеблей тростника, камней и свай и рассматривал под микроскопом обнаруженных там живых существ, которых окрашивал нейтральным красным. Пруды часто производили странное впечатление. Их дно покрывали слоем извести, чтобы уберечь от болезней следующее поколение рыбы. В маленьких ложбинках, впадинках и углублениях образовались лужицы, покрытые маслянистой, поблескивающей известковой пленкой. Там, где когда-то проложил себе русло подвод воды, протянулась темная колея, узенькая, с неожиданными изгибами, точно человеческая вена. Ашер обошел пруды. Бумажные пакеты с известью громоздились возле мостков, с которых кормят рыбу. Он часто находил раковины беззубок, раскрытые здесь же, прямо на берегу. Раковины лежали на земле, как оторванные надкрылья жука. Внутри они были перламутровые. Он засовывал их в рюкзак. Иногда он обнаруживал на берегу свои собственные следы, уже успевшие наполниться водой. Однажды его позвали в коровник, где как раз телилась корова. Фермер обвязал веревкой передние копыта теленка, уже показалась его мордочка. После того как они вдвоем потянули за веревку, из красно-желтой массы выскользнул безжизненный теленок. Вялый и неподвижный, лежал он на полу. Ашер помог обтереть его свежим сеном; шкура у него была желтоватая, словно он вылупился из яйца. Потом фермер укутал теленка старыми одеялами, и тогда он попытался встать.
