«Для комедии, — говорит Грэм Грин, — требуется прочная сеть социальных условностей, которым автор сочувствует, но которых не разделяет». Если принять это определение, то вест-индский писатель вообще не может написать комедию; как мы уже убедились, он к этому и не стремится. Это высказывание Грина можно расширить. Литература вырастает только из прочной сети социальных условностей. А вест-индец знает одну-единственную такую сеть — это его включенность в мир белых. Поэтому он не может создать книгу универсальной ценности. Его ситуация слишком особенная. Читателя в нее не приглашают, его лишь призывают в свидетели, соучаствовать, включиться он не может. В любую прочную сеть социальных условностей включиться легче, как бы чужда вам она ни была, — например, в жизнь африканских племен у Камары Лея[13].
Нельзя винить писателя за то, что он отражает свое общество. Если вест-индского писателя и есть в чем обвинить — это в том, что принимая и перенося в литературу все эти неинтересные расовые ценности, он не только не смог диагностировать болезнь, но еще и усугубил ее.
О настоящей жизни тринидадец может говорить только в калипсо. Калипсо существует только здесь. Ни одна песня, сочиненная вне Тринидада, не будет калипсо. Калипсо — это о том, что происходит здесь, как здесь к этому относятся, и все это — на языке, на котором здесь говорят. Чистая калипсо, лучшая калипсо, непонятна чужому. Обязательны в ней острословие и самовосхваление — без них никакая песня, пусть и с прекрасной мелодией, пусть и блестяще исполненная, не может считаться калипсо. Сотня бестолковых писателей-путешественников (которые цитируют нескладные вирши, спетые «специально» для них) и сотни «калипсоньеров» во всех частях света обесценили калипсо, которую теперь за рубежом считают просто привязчивым мотивчиком с примитивными рифмами на ломаном английском. Сегодняшних писателей-путешественников не обманешь: они уж знают, что такое эти калипсо, — и это так же глупо, как и прежняя готовность хватать все, что им подавали под видом калипсо, и точно так же не основано на знании того, что такое настоящая калипсо.
В том, что калипсо стала безродной, больше, чем кто-либо другой, виноваты сами тринидадцы. Такое же наслаждение, как «американская» современность, доставляет им жизнь в соответствии с путеводителем для туристов. Они знают, что всему миру они известны как жители земли калипсо и шумовых оркестров. И они полны решимости не разочаровывать мир, всячески напрягая свой талант к созданию карикатуры на самих себя. Американцы ждут туземных плясок и национальных костюмов — значит, Тринидад найдет и то, и другое.
Немногие слова используются здесь чаще, чем слово «культура». О культуре говорят как о чем-то отличном от ежедневного существования, отличном от рекламы, фильмов и комиксов. Это как специальное местное блюдо, что-то вроде каллаллоо. Культура — это танец, не тот, который тут начинают отплясывать, стоит только собраться компании больше двух человек, а тот, что ставят в туземных костюмах на сцене. Культура — это музыка, не та, которую сегодня играют популярные группы на современных инструментах, звучащая из магнитофонов. Нет, культура — это шумовые оркестры. Культура — это не рекламные джинглы, которые, не меньше, чем калипсо, стали сегодня народной песней Тринидада, и не американские хиты, которые слышны с утра до ночи, — нет, культура это — калипсо. Словом, культура — это номер в программе ночного клуба. И мало что доставляет такое удовольствие тринидадцам, как видеть, что в ночных клубах их «культуре» аплодируют белые американские туристы.
Из «Тринидад Гардиан»
Лимбо для фильма из Висконсина
Джордж Аллин,
корреспондент «Гардиан» на борту
Мистер Лоренцо Риккарди, итальянский кинорежиссер, и миссис Риккарди, фотограф, прилетели во вторник в Тринидад в поисках актеров-исполнителей и мест для съемок фильма, который предполагает делать в Вест-Индии римская компания «Болти-Фильм». Через пару часов дружелюбный мистер Оливер Берк, секретарь фирмы «Турист за рубежом», уже отвез их в клуб «Мирамар», Саут-Кей, Порт-оф-Спейн, где они увидели танец лимбо, исполненный лордом Чинапу, бывшим «королем» лимбо, и его коллективом.
«Прекрасно, — сказал вчера мистер Риккарди, — я подумаю, можно ли включить лимбо в картину. Однако еще ничего не решено».
Чета Риккарди уже почти завершила свой ознакомительный тур по Карибскому региону.
В своем путешествии они уже посетили Кубу, Ямайку, Св. Томас, Пуэрто-Рико, Св. Лусию, Гренаду и Барбадос.
Все эти разговоры о культуре сравнительно новы. Это придумали политики сороковых, и за эту идею ухватились во многом благодаря тому, что она отвечала на смутную, малопонятную неудовлетворенность фантазийной жизнью, которую некоторые уже начинали ощущать. Продвижение местной культуры было единственной формой национализма, которая могла подняться среди населения, разведенного на взаимоисключающие кланы по расе, цвету, оттенкам цвета, религии, деньгам. Стоит чуть нажать, и любой такой клан может распасться на еще более мелкие составляющие. Жалкое зрелище, которое представляли собой тринидадцы во время лондонских расовых беспорядков в 1958 году, — лучшее тому подтверждение. Белые, цветные, португальцы, индийцы, китайцы считали, что никакие мятежники их не тронут; некоторые негры считали, что тронут только ямайских негров; некоторые студенты и образованные специалисты считали, что тронут только негров из низших слоев; респектабельные вест-индцы, белые, черные и коричневые, дружно считали, что «черные парни» получили поделом и что английский народ «был спровоцирован». В момент, когда вест-индцы должны были бы собраться вместе, многие постарались уклониться; вспомним, что сын миссис Маккэй Энгюс говорил всем, что он из Бразилии.
Национализм в Тринидаде был невозможен. В колониальном обществе каждый сам за себя; каждый сам должен урвать столько достоинства или власти, сколько дадут; он не обязан никакой верностью острову и почти никакой — своей группе. Понять это означает понять то политическое убожество, которое наступило в Тринидаде в 1946 году, когда после народных волнений было объявлено всеобщее избирательное право. Эта привилегия застала население врасплох. Сохранялось привычное отношение: правительство — где-то далеко, местные ничего, кроме презрения не заслуживают. Новая политика была отдана на откуп предпринимателям, увидевшим в ней широкие коммерческие перспективы. Не было никаких партий, были только индивиды. Коррупция, не то чтобы неожиданная, вызывала только веселье и даже некоторое одобрение: Тринидад всегда восхищался «изворотливым типом», который, подобно плуту из испанской литературы XVI века, выживает и торжествует с помощью своего ума в обществе, где любой высокий чин считается добытым нечестным путем.
Когда в 1870 году Кингсли посетил Сан-Фернандо, «веселый, растущий город», его расстроил только вид негритянских домов, которые «в основном были сбиты из самых разнородных и никудышных деревяшек».
После расспросов я обнаружил, что все материалы были в большинстве своем ворованные; что когда негр хочет построить дом, то вместо того, чтобы купить материалы, он крадет там доску, там палку, а где-то еще гвоздь… невзирая на тот ущерб, который наносит существующим строениям; и когда он соберет достаточную кучу, благополучно припрятав ее где-нибудь за соседским домом, то вдруг как по волшебству появляется новая хижина… Но также мне было сказано, и достаточно откровенно, тем самым джентльменом, который жаловался мне на такое положение, что такая привычка была просто наследием тяжелых времен рабства, когда кражам с других усадеб потворствовал не кто иной, как хозяин, на том основании, что если негры А обокрали Б, то негры Б обокрали В, и так дальше по алфавиту; еще один печальный пример того деморализующего воздействия, которое оказывает несправедливое положение дел, с необходимостью становящееся источником сотен других несправедливостей.
Наслаждение плутовством и обманом продолжается до сих пор. Например, постоянная «утечка» экзаменационных билетов; в 1960 году вопросы по биологии на сертификат Кембриджского университета были известны по всему острову задолго до экзаменов. Рабство, смешанное население, отсутствие национальной гордости и закрытая колониальная система удивительным образом воспроизвели мир испанского плутовского романа. То был уродливый мир, настоящие джунгли, где герой-плут был обречен на голод, если не воровал, где его забивали насмерть, если ловили, и где ему оставалось только по возможности первым наносить удар; это был мир, где слабых унижают, где власть имущие не показываются никогда, находясь вне досягаемости, где никому не дозволяется никакого достоинства и где каждый должен суметь навязать себя другим; это было общество, не знающее творчества, где единственной профессией была война.
