Захар немного посидел, глядя в окно затем поднялся и отправился в вагон-ресторан. Все столики оказались занятыми. Из встроенных в потолок динамиков, звучала симфоническая музыка. Пассажиры в основном пили пиво, реже вино, тихо переговариваясь друг с другом. Оглядев все столики, Захар увидел свободный табурет за стойкой бара. Заняв его он заказал «Штернбург Пилс», жестом указав на золотистую этикетку. Бармэн лихо откупорил бутылку и стремительно перелил её содержимое в высокую, стеклянную кружку. Захар сделал два больших глотка, достал сигареты и осмотрелся. Рядом с ним, улыбаясь друг другу пили пиво мужчина и женщина. Не успел он закурить, как бармен подвинул к нему пластмассовую пепельницу.
— А ведь вы русский? — Захар оглянулся. К нему обращалась сидящая рядом женщина.
— Да… Это так заметно?
— Я сразу узнала, — женщина улыбнулась, — сама не знаю как, но всегда узнаю соотечественников. Меня зовут Люба, Люба Гастенбаухен, — она протянула руку, а это мой муж Виктор, — она на французский манер сделала ударение на последний слог, — он не говорит по-русски, как я не стараюсь, но очень многое понимает…
У неё был низкий, грудной голос и очень наивный, беззащитный взгляд. Захар представился, пожал её тонкую сухую ладонь и наоборот полную, влажную ладонь её мужа.
— Вы здесь по делам или на отдыхе?
— Наверное и то и другое, — Захар на миг задумался.
— А мы здесь живём…
Женщине было явно приятно говорить на родном языке. Она щебетала без остановки, а Виктор не сводил с неё своих больших голубых глаз. Казалось его радует звук её голоса. Вскоре освободился столик и они пересели за него. Виктор тут же заказал для всех пиво и вайсвурст с маринованной брюсельской капустой.
— Нас привезли в Германию в самом конце 41-го, — рассказывала Люба, — мне было почти 11 лет, сестре Наде 15. Отца я плохо помню, в основном по рассказам сестры. Он был tierarzt, по-русски это значит доктор для животных…
— Ветеринар, — подсказал Захар.
— Именно… Так вот однажды зимой, чтобы не умереть от голода, колхозники зарезали единственную корову. Люди выжили, а папу арестовали за то, что якобы корову зарезали с его разрешения. Потом был короткий суд, мне кажется я это помню, и мы больше никогда о папе не слышали. Мама, после этого долго болела и умерла от туберкулёза. Мы сперва жили у бабушки, а затем когда её не стало, с тёткой Машей, папиной двоюродной сестрой. Она была очень жадной и вредной, не пускала нас в школу, заставляла работать с утра и до ночи, кормила раз в день. Мы даже не знали, что идёт война, пока за нами не пришли солдаты… Можно сигарету?
Люба долго и неловко прикуривала, потом глубоко затянулась и сложив губы трубочкой с удовольствием выдохнула дым.
— Нас долго везли, дорога была действительно ужасной, все очень боялись, страх будто бы летал в воздухе. В основном это были девочки-подростки из окрестных сёл, самой старшей из нас едва исполнилось 16 лет. Девочки, что помладше всю дорогу плакали, а старшие переживали, что нас везут в обычный бордель, для немецкой армии. В конце концов мы оказались на маленькой ферме не далеко от Бёрнерсдорфа. В Германии нам сразу очень понравилось, во-первых мы каждый день мылись горячей водой, во-вторых мы наконец-то были всегда сыты, в третьих мы стали ходить в школу. Ну это правда была не совсем школа, нас учил местный пастор, то есть священник. Через несколько месяцев мы уже довольно сносно говорили на немецком…
Люба улыбнулась. Она вообще часто улыбалась и Захару это очень импонировало.
— А вот сейчас мы с Надей даже между собой разговариваем на немецком, иногда чтобы не обижать Виктора, иногда просто забываемся, знаете как это бывает…
Наде больше нравилось Божье слово, она даже стала петь в церковном хоре, а я любила точные науки, у меня тогда была отличная память, на которую впрочем я и сейчас не жалуюсь. Работали мы на ферме, работали много и тяжело, но не больше, чем все остальные. Кроме нас там было ещё четырнадцать человек, в основном немцы, но было и несколько чехов. Они обычно появлялись летом, когда работы было невпроворот. Время от времени на ферму приезжал хозяин, это был знатный господин, которого все любили. К его приезду всегда готовились, как к настоящему празднику, на кухне стряпали его любимые блюда, вокруг дома стригли траву, в саду подрезали деревья, управляющий готовил отчётные книги. Герр Гастенбаухен всем привозил подарки, не забывал он и нас с сестрой. А однажды, в конце войны он приехал на ферму с младшим сыном… — Люба с особой нежностью посмотрела на Виктора, — я думаю мы полюбили друг друга с первого взгляда. Всю неделю Виктор не отходил от меня, мы гуляли по засыпанному снегом саду, он катал меня на автомобиле отца, мы даже целовались. Все вокруг хихикали, но Виктор был твёрд, как гранит и не обращал ни на кого внимания. Я помню как мне хотелось поделиться с сестрой своей радостью, но Надя к тому времени уже постриглась в невесты Христовы и жила в монастыре под Дрезденом. До приезда на ферму Виктор, как и вся немецкая молодёжь, собирался вступать в Гитлерюгенд. Его мозги был напрочь промыты нацистской пропагандой о единении нации и новом оружии возмездия. Герр Гастенбаухен уговаривал его не делать этого, но уговоры были бесполезны. После недели проведённой на ферме, Виктор сам отказался от этой затеи. Отец вернулся в Берлин один, Виктор остался жить на ферме. Для нас это было самое счастливое время, мы почти не разлучались, везде держались вместе. На рождество Виктор подарил мне золотое колечко с продолговатым рубином, которое когда-то принадлежало его бабушке. Это было первое украшение в моей жизни, я до сих пор не видела ничего прекраснее. Но к сожалению оно не сохранилось, я потеряла его и с того времени больше не ношу колец, даже обручального… — Люба с грустью посмотрела на свои руки, — я до сих пор с грустью вспоминаю о нём… Вы меня понимаете?
— Я понимаю… — в тон ей повторил Захар.
— В конце февраля 45-го года Герр Гастенбаухен в последний раз приехал на ферму. В этот раз было не до праздничных встреч. Он собрал всех работников на площадке перед домом, произнёс короткую речь, а потом каждому по очереди пожал руку и вручил конверт. В конверте были английские фунты, бундесмарки тогда уже ничего не стоили. Когда все разошлись он попросил разжечь камин в кабинете, позвал Виктора и плотно закрыл дверь. Они долго беседовали, затем экономка позвала меня. Я не знаю о чём Виктор говорил с отцом, когда я вошла оба они были раскрасневшиеся и не смотрели в сторону друг друга. Вечером того же дня мы все вместе уехали в Дортмунд. Я думаю Герр Гастенбаухен согласился взять меня с собой из страха потерять второго сына, брат Виктора воевал у Роммеля и пропал без вести в Марокко…
Рассказ Любы прервал механический голос динамика.
— Через 10 минут Дрезден. Вы бывали в Дрездене?
— Бывал, — Захар усмехнулся.
— Надеюсь посетили галерею Старых Мастеров?
— Несомненно!
— Gut, а сейчас извините Герр Пандир, нам ещё нужно вернуться в вагон забрать свои вещи. Кстати не могу припомнить при каких обстоятельствах, но я уже когда-то слышала вашу фамилию, — Люба потёрла пальцами висок, силясь вспомнить, — кажется от Нади, она как-то упоминала… Нет, не вспомню, а сама ешё хвалилась хорошей памятью, видите сглазила… Но в любом случае, мне было очень приятно с вами познакомиться. Всего вам доброго и счастливого пути!
— Один вопрос, Фрау Гастенбаухен, — Захар остановил Любу.
— Пожалуйста…
— Как вы оказались в ГДР?
— Всё просто… День рождения моей сестры 13 августа. По традиции каждый год этот день мы проводим вместе. В 61-м году в этот день, точнее ночь, Берлин разделили стеной… — Люба очередной раз улыбнулась, хотя в этот раз в её глазах блеснула грусть, — сегодня кстати 13 августа…
Через пять минут вагон мягко остановился у перрона Дрезденского вокзала. На платформе Захар увидел пожилую, сухопарую монашку. Близоруко щурясь, она всматривалась в выходящих из вагонов пассажиров. Внезапно покрытое сеткой тонких морщин лицо монахини осветила счастливая улыбка…
На перроне три осипших динамика, мешая друг другу орали популярную песню:
«…Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой…
В каждой твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин — в тебе и во мне…»
Вокзал вызвал в нём волну противоречивых чувств. Всё вокруг было одновременно до боли знакомым и чужим. Поезд, разогнав обедавших на шпалах воробьёв, двинул дальше на Восток, оставив Захара одного на узкой, заплёванной семечками платформе. Возле спуска в подземный переход, на низкой скамейке, пригревшись на солнышке, согнув в коленях ноги и подложив под голову кулак, сладко спал бомж. Захару вдруг показалось, что он узнал в этом человеке героя Революции, обладателя наградного «Буре», милиционера Василия Цыбуленко. Он не стал его будить, а только аккуратно сунул в оттопыренный карман его замусоленной рубашки несколько фиолетовых купюр. Центральный зал вокзала напоминал купол цирка-шапито. Яркие мозаичные панно на стенах рассказывали приезжим о гражданских подвигах и трудовых буднях горожан. В ржавом туалетном зеркале, рядом со своим лицом Захар увидел лицо деда.
