«Ты многого хочешь».
«А кто научил меня хотеть многого? — прозвучало у него в мозгу. — Я предлагаю тебе настоящую жизнь. Что еще я могу предложить?»
«Операция на позвоночнике — это сложно. И врачи, с которыми я консультировался, говорят, что мне она не поможет».
«Нельзя все время жить, скрючившись от боли. Нельзя все время хромать».
«С карьерой еще сложнее».
«Надо просто выработать план и покончить с неопределенностью, — послышалось ему. — Смелый долгосрочный план».
«И всего-то!»
«Да. Ты сильный человек. Пора быть смелым с самим собой».
«Если уж на то пошло, это звучит как „пора быть осторожным“».
Но с ней он опять почувствовал желание жить, начал молодеть; и ему ужасно хотелось думать, что это рядом с ним она — начав с того, что принесла ему стакан воды, — совершила подвиг из подвигов, по сути дела переменила пол. И это заставляло его верить в возможность всяческого благополучия и питать самые смелые надежды. В этих кухонных мечтаниях о выправляющейся жизни он уже видел, как ортопед направляет его на МРТ, потом на миелограмму, а потом и на операцию. А он тем временем свяжется с Джерри Оппенгеймом и скажет ему, что снова готов работать, если кто предложит роль. Потом, сидя все за тем же кухонным столом и будоража себя фантазиями, пока Пиджин домывалась в душе, он шел в генетическую консультацию узнать, насколько велик риск того, что они с Пиджин из-за его преклонного возраста произведут на свет больного ребенка. И его убеждали, что не так уж он стар, чтобы она не могла решиться на беременность, и Пиджин рожала здорового ребенка в тот самый месяц, когда он дебютировал в Гатри в роли Джеймса Тайрона. Он разыщет визитную карточку Винсента Дэниелса — помнится, он заложил ею экземпляр «Долгого путешествия в ночь», — прочитает сценарий, отправится к Дэниелсу, они будут работать и работать, пока не найдут способ избавить его от неуверенности в себе, и когда он выйдет на сцену Гатри в ночь премьеры, утраченное волшебство вернется; и по той легкости и естественности, с которой слова будут слетать с губ, он поймет, что этот спектакль не хуже других, которые он сыграл; и ему придет в голову, что, пожалуй, этот длительный простой, при всей своей болезненности, был не худшим из всего, что с ним случилось в жизни. Теперь публика снова поверит ему и с каждым разом будет верить все сильнее и сильнее. И там, где раньше, сталкиваясь с самой ужасной для него частью актерской игры — необходимостью подать реплику, что-то сказать, в идеале сказать легко и непринужденно, — он с ужасом чувствовал себя голым и беззащитным, теперь все снова получалось само собой, по подсказке инстинкта, и никакой подготовки ему не требовалось. Черная полоса кончилась. Мучения, которые он сам на себя навлек, тоже. Он вновь обрел уверенность, тоска прошла, отвратительный страх исчез, все, что на время пропало, вернулось. С чего-то надо начинать восстанавливать свою жизнь, и для него восстановление началось с обретения Пиджин, оказавшейся, как ни странно, идеально подходящей для этого женщиной.
Ему уже не казалось, что, сочиняя свой сценарий на кухне, он просто витает в облаках. Это было нечто вполне осуществимое, это был путь к счастью, на которое он намерен претендовать и которым жаждет насладиться. Вернулась ли к нему храбрость? Да, Экслер чувствовал в себе ту же решимость, что и в двадцать два года, когда он впервые приехал в Нью-Йорк.
На следующее утро, как только Пиджин уехала в колледж, он позвонил в одну из нью-йоркских клиник и спросил, к какому врачу обратиться, чтобы обсудить генетический аспект возможного отцовства в шестьдесят пять лет. Его записали на прием к специалисту на следующую неделю. Пиджин он об этом ничего не сказал, и когда поехал в Нью-Йорк в назначенный день, она не знала, зачем он едет.
Клиника располагалась в престижной части города. Экслер оставил машину в гараже и отправился к врачу. Он очень волновался. В регистратуре предложили заполнить обычные медицинские бланки. Потом к нему вышел мужчина лет тридцати пяти, филиппинец, и представился ассистентом доктора Ван. Он провел Экслера в небольшую комнату с одним окном, сказав, что там никто им не помешает. Видимо, приемная эта предназначалась для детей: повсюду были расставлены низенькие стулья и столики, на стенах висели детские рисунки. Они сели за один из столиков, и ассистент принялся расспрашивать Экслера о нем самом и его родственниках, о том, чем они болели и от чего умирали. Молодой человек заносил ответы в соответствующие прямоугольники на листке бумаги с изображением родословного дерева. Экслер отвечал в меру того, как далеко в прошлое простирались его знания о собственной семье. Потом филиппинец взял второй листок и перешел к расспросам о потенциальной матери. Экслер только и смог ему сказать, что оба ее родителя живы; про истории болезни тетушек, дядюшек, дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек Пиджин он ничего не знал. Напоследок ассистент спросил о стране происхождения ее семьи, и его семьи тоже и, записав сведения, сказал, что передаст их доктору Ван, она ознакомится и выйдет побеседовать с Экслером.
Оставшись один в комнате, он ощутил что-то близкое к экстазу: силы вернулись, все снова стало естественным, исчезло ощущение униженности, отъединенности от остального мира. Нет, это уже не мечты. Саймон Экслер действительно возрождается! Именно здесь, в этой комнате, уставленной детской мебелью! Столики и стульчики напомнили ему о сеансах арт-терапии в Хаммертоне, где ему и Сибил ван Бюрен выдавали карандаши и бумагу, чтобы они рисовали картинки. Он вспомнил, как послушно, словно ребенок детсадовского возраста, раскрашивал листок цветными карандашами. И убийственные последствия своего пребывания в Хаммертоне тоже вспомнил — исчезли последние следы уверенности в себе. Вспомнил, как, стараясь отвлечься от неизбывного ужаса и ощущения краха, слушал в комнате отдыха после ужина разговоры тех, кто по-прежнему был одержим желанием покончить с собой. Теперь, однако, он, большой человек, неловко сидящий среди этих маленьких столов и стульчиков, снова был актером, сознающим, сколь многого он достиг в прошлом, и верящим, что жизнь может начаться снова.
Доктор Ван, маленькая изящная молодая женщина, сказала, что ей, конечно, понадобятся также и сведения о Пиджин, но пока она могла бы сказать несколько слов по поводу его опасений. Итак, о вероятности уродств у детей пожилых отцов. Хотя у мужчин идеальным для зачатия является возраст от двадцати до тридцати и риск генетических дефектов и пороков развития, таких как аутизм, например, значительно возрастает, если отцу за сорок, а количество сперматозоидов с поврежденной ДНК тем больше, чем старше мужчина, нельзя сказать, что в его возрасте и при его состоянии здоровья шансы произвести на свет полноценного, без отклонений ребенка ничтожно малы, особенно если учесть, что некоторые, хотя и не все дефекты выявляются во время беременности. «Клетки семенников, вырабатывающие сперму, делятся каждые шестнадцать дней, — объяснила ему доктор Ван, сидя за маленьким столиком напротив. — Это значит, что к пятидесяти годам клетки успевают поделиться около восьмисот раз. И с каждым делением вероятность ошибок в ДНК возрастает». Когда Пиджин расскажет ей о себе, она сможет лучше оценить их ситуацию и начать работать с ними обоими, если они решатся. Она дала ему свою карточку и буклет, где подробно говорилось о природе врожденных дефектов и вероятности их появления. «Если возникнут вопросы, звоните».
Вернувшись домой, он испытал огромное искушение позвонить Пиджин и рассказать ей, какая великая идея владеет им и что он уже сделал для ее осуществления. Но нет, с этим лучше подождать до следующих выходных, когда они снова будут вместе и смогут говорить и говорить сколько угодно. Уже в постели он прочел буклет, который дала ему доктор Ван: «Чтобы зачать здорового ребенка, нужна здоровая сперма… От 2 до 3 процентов детей рождаются с грубыми врожденными пороками развития… Более 20 редких, но разрушительных генетических заболеваний у детей связаны с пожилым возрастом отцов… Чем старше мужчина, зачинающий ребенка, тем больше вероятность выкидыша у женщины… У пожилых отцов больше шансов произвести на свет детей с аутизмом, шизофренией, синдромом Дауна…» Он просмотрел буклет один раз, потом второй, несколько отрезвел от информации, задумался о риске, и все же вновь обретенная решимость возобладала и прочитанное не отвратило Саймона от его намерений. Слишком взволнованный, чтобы спать, чувствуя, что с ним творится нечто необычное, он пошел среди ночи в гостиную, включил музыку, еще больше воодушевился и, кроме ощущения абсолютного бесстрашия, какого не знал уже долгие годы, испытал острое биологическое желание иметь ребенка, которое чаще приписывают женщинам. Теперь ничто не казалось ему невозможным. Она должна пойти с ним к доктору Ван. Когда у врача будут обе половинки истории, они примут решение, разумное и взвешенное.
