Он собирался поговорить с Пиджин в пятницу после ужина. Она приехала под вечер и тут же ушла к себе в кабинет с кипой студенческих контрольных, предоставив ему готовить. После ужина опять ушла к себе — проверять какие-то другие работы. «Ну пусть разделается с этим сегодня вечером, — подумал он. — В конце концов, у нас еще целые выходные, чтобы поговорить».
В кровати, в темноте — спустя две недели после их встречи с Трейси — Пиджин отстранилась, когда он поцеловал ее и попробовал приласкать, сказав:
— Сегодня душа не лежит.
— Хорошо, — произнес он и отодвинулся, раз уж не сумел возбудить ее, на свою половину постели, но удерживал ее руку в своей, желавшей касаться и ласкать, пока Пиджин не уснула.
Проснувшись среди ночи, Саймон задумался: что это значит — «душа не лежит» и почему она избегала его общества с того самого момента, как приехала?
На следующее утро, еще до того, как представилась возможность рассказать ей о встрече с доктором Ван, обо всем, что стояло за этой встречей, об их возможном совместном будущем, он понял, что, отправляясь к доктору Ван, пытался не столько побольше узнать, чтобы не совершить опрометчивых поступков, сколько еще глубже зарыться в фантазии, еще больше поддаться самообману.
— Это конец, — сказала она Экслеру за завтраком.
Они сидели друг против друга на тех же самых стульях, что и несколько месяцев назад, когда она сказала ему, что они «готовы рискнуть».
— Конец чего? — спросил он.
— Всего этого.
— Но почему?
— Это не то, что мне нужно. Я ошиблась.
— Нет! — со злостью выкрикнул он. — Что значит «я ошиблась»?! Это не может вот так закончиться! Ты — все для меня!
Вот так, внезапно начался конец и завершился тридцать минут спустя, когда Пиджин стояла в дверях, прижимая к себе туго набитую спортивную сумку, а Саймон Экслер в слезах умолял ее остаться.
— После стольких месяцев? — кричал он. — Ведь прошло больше года! Это что, не считается? Этого всего не было?
Он вел себя ужасно, но ничего не мог с этим поделать. Он был как помешанный, не способный скрыть от окружающих ни одной из своих шальных мыслей. Все происходящее было полной противоположностью мечтам, которым он предавался в ту ночь на кухне, картинам, которые он рисовал себе, когда шел к доктору Ван. Все должно быть по-другому! Она не дала совершиться ничему!
Теперь и Пиджин плакала; и ей разрыв давался сложнее, чем представлялось в первый момент, за кухонным столом. Тем не менее она была непоколебима и молчала в ответ на его отчаянные увещевания. Сам вид ее, стоящей в дверях, в прежней мальчишеской красной куртке на молнии, со спортивной сумкой, говорил, что эти трудности она преодолеет. Не станет вести за чашкой кофе задушевных бесед, способных окончиться примирением. И ругаться не будет. Не пойдет ни на какие уступки. Единственное, чего она хочет, — освободиться от него, воспользоваться обычным человеческим правом уйти и попробовать что-то другое.
— Ты не можешь зачеркнуть все! — в ярости крикнул он, и Пиджин, сильнейшая из двоих, открыла дверь.
Напоследок она, всхлипнув, сказала:
— Я старалась быть безупречной для тебя.
— Что, черт побери, это значит? Разве дело в безупречности? «Мне это так нравится, я не хочу, чтобы это кончалось»! А я-то, дурак, верил и думал, ты делаешь то, что хочешь!
— Я и делала то, что хотела! Я очень хотела проверить, могу ли я это делать.
— Так, значит, это был эксперимент, от начала до конца. Еще одно приключение Пиджин Майк! Примерно как подцепить девицу из бейсбольной команды.
— Я не могу больше заменять тебе твою профессию.
— О, только вот этого не приплетай! Это отвратительно!
— Но это правда! Я у тебя вместо нее. Я нужна была, чтобы заменить тебе ее.
— Это самая нелепая чепуха, какую я когда-либо слышал. И ты это знаешь. Иди, Пиджин! Если ты так все это понимаешь, иди! «Мы готовы рискнуть»! Это я был готов рискнуть! А ты просто говорила то, что, как тебе казалось, я хотел слышать, — чтобы получать то, чего тебе хотелось, и ровно столько времени, сколько тебе хотелось.
— Неправда! — воскликнула она.
— Это все Трейси, да?
— О чем ты?
— Ну конечно же! Ты бросаешь меня ради Трейси!
— Да нет же, Саймон, нет!
— Ты оставляешь меня не потому, что я остался без работы! Ты меня оставляешь ради этой девушки! Ты уходишь от меня к ней!
— Это мое дело, к кому я ухожу. Просто дай мне уйти!
— Кто тебя держит? Уж точно не я! Не дождешься! — Он ткнул пальцем в ее сумку, набитую новой одеждой, которая еще недавно висела и лежала у него в шкафах: — Ты не забыла упаковать свои сексуальные игрушки? Сбрую и дилдо не забыла?
Она ничего не ответила, но в глазах ее сверкнула ненависть; по крайней мере, ему так показалось. Саймону не суждено было забыть этот особенный взгляд.
— Да, иди, иди, — сказал он. — Возьми свой рабочий инвентарь и отправляйся. Теперь твои родители могут спать спокойно: ты больше не со стариком. Теперь никто не стоит между тобой и твоим отцом. Ты освободилась от всех помех. Больше не будет никаких увещеваний из дома. Ты благополучно вернулась на исходную позицию — до меня, до Луизы, до Присциллы! Ладно. Ты свободна. Иди к кому-нибудь следующему. У меня все равно не хватало на тебя сил.
Жизненный путь мужчины уставлен множеством капканов, и Пиджин была последним из них. Он отчаянно шагнул в него, он жадно заглотнул наживку, он повел себя как последний идиот. Иначе все и кончиться не могло, и тем не менее он понял это последним. Невероятно? Да нет, вполне предсказуемо. Оставляет после того, как прожили так долго? А ей не показалось, что это долго. Все, что было отвоевано у страха ее жизнелюбием и энергией, опять пропало. Стоило ей сказать: «Это конец», и он обреченно уползает обратно в свою нору с шестью палочками, одинокий, опустошенный, без малейшего желания жить.
Пиджин села в машину и уехала, а Экслеру для полного крушения потребовалось не более пяти минут. Он сам себе устроил это падение, и ему себя уже не собрать.
Он пошел на чердак и просидел там целый день и всю ночь, порываясь то нажать на спусковой крючок ружья, то опрометью нестись к телефону и будить Джерри Оппенгейма, то звонить в Хаммертон и добиваться разговора с лечащим врачом, то набирать девять-один-один.
Раз десять следующим утром он был готов позвонить в Лансинг, штат Мичиган, и сказать Эйсе, какой тот сукин сын и предатель, что настроил против него Пиджин. Экслер был уверен, что именно в этом-то все и дело. Пиджин была права, когда не хотела посвящать семью в их отношения. «Они ведь так давно тебя знают, — объясняла она, когда он спрашивал, почему она предпочитает держать это в секрете, — и потом, вы одного возраста…» Съезди он тогда в Мичиган и поговори с Эйсой, возможно, ему удалось бы предотвратить катастрофу. А теперь телефонным звонком уже ничего не исправишь. Пиджин ушла. Ушла к Трейси. Или к Ларе. Или к бейсболистке с хвостом. Где бы она ни была, ему больше не нужно беспокоиться о генетических отклонениях и своих несчастных тестикулярных клетках, успевших поделиться аж восемьсот раз.
Ближе к ужину он понял, что больше не может сдерживаться, и, взяв с собой ружье, спустился с чердака к телефону.
Ответила Кэрол.
— Это Саймон Экслер.
— А, привет, Саймон.
— Мне нужно поговорить с Эйсой.
Его голос дрожал, сердце колотилось. Бросило в холодный пот, пришлось присесть на стул в кухне. Примерно так же он чувствовал себя в тот день в Вашингтоне, когда последний раз выходил на сцену. И все же ничего этого могло бы не быть, не позвони мстительная Луиза Реннер в Мичиган и не сообщи Стейпфордам о его романе с их дочерью.
— У тебя все в порядке? — спросила Кэрол.
— Не совсем. Пиджин ушла от меня. Позови Эйсу.
— Эйса еще в театре. Можешь позвонить туда.
— Позови его, Кэрол!
— Я же тебе сказала, его нет дома.
— Хорошие новости, правда? Огромное облегчение, не так ли? Вам больше не придется беспокоиться о том, что ваша дочь обречена ухаживать за дряхлым стариком. Что она будет экономкой у сумасшедшего и нянькой у инвалида. С другой стороны, я ведь не сообщил тебе ничего такого, чего вы и так не знали, к чему вы сами не приложили руку.
— Ты говоришь, Пиджин оставила тебя?
— Позови Эйсу.
Последовала пауза, потом, сохраняя, в отличие от Экслера, полное спокойствие, Кэрол сказала:
— Попробуй позвонить ему в театр. Я дам тебе номер.
И в тот момент, когда решился им позвонить, и сейчас он не знал, правильно поступает или нет, проявляет слабость или силу. Он просто положил ружье на кухонный стол, записал номер, который ему продиктовали, и больше не сказал ни слова. Если бы ему дали такую роль в пьесе, как бы он ее играл? Как бы он сыграл этот телефонный разговор? Говорил бы срывающимся голосом или, наоборот, нарочито ровно? Насмешливо или яростно? Роль пожилого любовника, брошенного любовницей на двадцать пять лет младше его, давалась ему не лучше, чем Макбет. Может, надо было просто выстрелом вышибить себе мозги, чтобы Кэрол на том конце провода это слышала?
