– А где же деньги?
– Ну, вы же видели платежку, – говорила Лариса, – мы вам все отправили. Наверное, банк что-то напутал.
Такой ответ давал для передышки еще несколько дней. Тем временем деньги появлялись, и она делала поставщику уже реальный платеж. Он успокаивался и замолкал. Был ли реальным платеж предыдущий, он все равно не мог проверить, потому что банк находился за границей, а телефонов он не знал. А даже если бы и знал, с ним там все равно никто не стал бы разговаривать. Такие «комбинированные» платежки тем более требовали скорейшего уничтожения. Так что шредер был Ларисе жизненно необходим.
Допив чай, Коржик пошел к Митхуну сказать, что тот неправ.
Митхун что-то искал под столом.
– Здорово! – Коржик хлопнул его по короткой упитанной спине.
Тот промычал нечто невразумительное.
– А ты зачем машинку-то у нас забрал? – спросил Коржик.
– Дай ножницы! – попросил Митхун сдавленным голосом и не меняя позы.
– Зачем? – удивился Коржик.
– Ой, ну не спрашивай, а? Давай скорее!
Коржик посмотрел по столам – ножниц нигде не было. Пришлось принести свои. Митхун некоторое время что-то кромсал ими под столом, а потом распрямился. Лицо его было багровым. Как и все толстяки с короткой шеей, он был склонен к кондрашке. На шее у него болтался обрезанный галстук.
– Что случилось? – спросил Коржик со смехом, хотя начал уже понимать, что.
– Да падла эта, – Митхун злобно пнул шредер ногой, – чуть не задушила меня.
– Как? – Коржика разбирал хохот, но он пока сдерживался.
– Я наклонился бумагу сунуть, а галстук и попал в щель.
Коржик заглянул в шредер. Галстук был разрезан на полоски и намотан на вал. Дешевая модель, без защиты.
– Смотри сюда! – сказал Коржик. – Жмешь эту кнопку – он вращается туда, жмешь эту – обратно. Ты мог освободиться и без ножниц. Ферштейн?
– А-а, ну, я не знал, – сказал Митхун.
Конечно, он не знал. В коровниках шредеры пока не ставят. Он хотел рассмотреть, что это за хреновина, и поплатился за неуклюжее любопытство. «Деревня ты, еб твою мать», – как поется в частушке.
Коржик даже пожалел, что Митхун не знал о кнопке обратного хода. Он выглядел бы очень комично с нарезанным на лапшу галстуком на шее. Или, может, следовало нажать другую кнопку и додушить его до конца? Коржика не нашли бы. Да и искать бы не стали – несчастный случай налицо, производственная травма, хрен ли тут сомневаться?
Дома Коржик рассказал про этот случай жене. Они вместе посмеялись и отправились спать. А ночью ему приснился сон про шредер.
Как будто одного неосторожного клерка, который очень любил уничтожать свои бумаги, потому что считал их особо секретными, неисправный шредер ухватил за галстук и задушил насмерть. В кабинете как раз никого не оказалось, и помочь тому было некому.
Под вечер к задушенному зашел приятель из другого отдела, чтобы предложить пойти после работы в бильярдную. Но тот стоял на коленях перед шредером, как будто просил у него за что-то прощения. Шредер тихо, но агрессивно урчал. Вошедший клерк наклонился, чтобы рассмотреть, что же там происходит, и тоже стал добычей опасного механизма. Теперь задушенных стало двое.
Вечером их начальник принялся обходить кабинеты, чтобы посмотреть, не остался ли кто потрахаться по-быстрому после работы. Был он старым крючком, сам трахаться уже не мог и считал, что и никто не должен.
Увидев задушенную парочку, стоявшую на коленях, он радостно завопил:
– Ага, попались, вашу мать! Мало того, что вы трахаетесь в офисе, так вы еще и пидоры. Этого в моей фирме не будет! Вы уволены, ребята. Идите теперь устраиваться в парад любви!
Голос его был столь мерзок и столь ненавидим всеми работниками фирмы, что клерки ненадолго ожили.
– Не пидоры мы тебе, падла черножопая! – сказали они. – Но тебя трахнем, только сначала задушим. Чтобы не покупал больше, гад, дешевые шредеры!
Они накинулись на начальника и задушили его.
Дальше Коржик смотреть не стал и тихо вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь, чтобы никто не помешал им в их скорбном деле. Смутно запомнил только, что начальник был немного похож на Митхуна в старости.
Еду для офиса готовила Зоя – добрая толстая женщина, жившая неподалеку. В час дня она звонила снизу, за ней спускался Андрюха и поднимал пищу наверх. Грохоча тележкой, Зоя проходила на кухню и принималась накрывать на стол. Народ оживлялся и ловил запахи с кухни.
Когда Коржик смотрел на Зою, в голову почему-то лезли полузабытые строки стихотворения на английском, автора которого он не мог вспомнить: «Куда ты идешь, толстая белая женщина, которую никто не любит?» Но это было не про нее. Зою любил муж – африканец Минг. Что заставило одесскую еврейку Зою выйти замуж за негра, оставалось для Коржика загадкой. Не иначе, как любовь, потому что расчета здесь не могло быть никакого. Минг приехал из такой маленькой и задрипанной страны, что ее вообще никогда не упоминали ни в каких новостях. Предпоследний раз Коржик слышал ее название в школе на уроке географии, а последний – когда Минг ксерил свой диковинный зеленый паспорт. Коржик попросил его посмотреть. Паспорт был на французском и на местном языках. Коржик ничего не смог прочитать, повертел его в руках и вернул обратно. Минг был трудноузнаваем на черно-белой фотографии.
Минг окончил институт в Москве. Из тех, которые сейчас не востребованы. Знаний его было достаточно, чтобы работать на родине. Но он туда не поехал. А вот в России специалисты его уровня, да еще и с нетрадиционным цветом фэйса оказались и вовсе не нужны. Он пошел в пекарню.
И опять вспоминались стихи: «Гаврила пекарем работал, Гаврила булку выпекал».
Если бы так. Выпекать булку Мингу не доверили – только таскать мешки с мукой.
Не самая престижная работа, да и платили мало. Тут больше подошли бы стихи другого автора, изучавшегося в школе: «I'm pardon, мистер Грэг. Почему и сахар, белый-белый, делать должен тоже черный негр?»
Минг постоянно искал дополнительных заработков. Он переводил на русский язык какие-то бумаги в своем консульстве, помогал жене готовить еду для кейтеринга, спрашивал у клерков, не знают ли они, где подработать. Но клерки не знали, где требуется столь экзотическая рабочая сила.
Зоя сервировала стол, открывала кастрюли, опускала в них половники, ставила рядом стопки чистых тарелок и скромно отходила в сторону. Обедали клерки в две смены, потому что мест за длинным столом на всех не хватало. Еду каждый накладывал себе сам.
Это была сбывшаяся вековая мечта пэтэушников – зачерпнуть тарелкой гуляш из кастрюли и урча отползти в сторону. Нет, в офисе так не делали, но Коржик подозревал, что многим хотелось бы.
Правилами приличия разрешался только один подход к кастрюлям. Нужно было помнить о второй смене и о тех, кого сейчас нет в офисе. Однако народ это не останавливало. Некоторые обладали всеми навыками профессиональных сирот и ели так, словно это в последний раз. Они наловчились сооружать на своих тарелках настоящие пирамиды. Этакий конус из еды, который тянулся вверх и только чудом не рассыпался. Наверное, сироты знали какой-то секрет его строительства. Фактически в таком конусе помещалось две, а то и три порции. Есть такую пайку на людях было неудобно, и сироты расходились по рабочим местам, где и поглощали все это в одиночестве и выключив верхний свет.
Один из таких умельцев, бородатый Дима, числящийся придурком на посылках и водителем на подмене, имел привычку еще и поливать свою пирамиду кетчупом, горчицей и майонезом, а потом долго перемешивать пищу до однородной массы. Смотреть на это было невыносимо. Более ужасного поглощения еды Коржик не видел никогда. Борода у Димы росла от самых глаз и при выключенном свете он в своем углу с тарелкой приготовленной любимым способом еды выглядел, как чмо из дупла в болотистом лесу.
Иногда Коржик боролся с искушением подсыпать ему какого-нибудь порошочку, чтобы тот склеил ласты и Коржик больше не видел этой ужасной трапезы и не слышал чавканья.
Порой же ему казалось, что в промежутках между чавканьем звучит еще и довольное похрюкивание, и надо бы подойти и почесать Диму за ухом, но, конечно же, это только казалось.
Еды для второй смены при таком раскладе то и дело недоставало. Особенно страдали водители, которые все время были в разъездах. Они приезжали, мрачно смотрели на пустые кастрюли и принимались угрюмо пить чай и есть хлеб с кетчупом. А нажравшиеся сироты, казалось, не испытывали по этому поводу никаких угрызений совести. Они ковырялись в зубах зубочистками и лениво травили послеполуденные байки. А затем нагло шли на кухню посмотреть, не осталось ли чего на ужин.
Опоздавшие стали жаловаться Толяну, и тот обязал Зою следить, чтобы еды хватало на всех. Зоя следила, но помогало это не очень. Будучи женщиной доброй, она не могла ответить решительным отказом на наглую просьбу какого-нибудь сироты положить порцию побольше или дать добавки.
