Я было вынуто и отразило сначала мужское лицо, а потом женское. Мужское было пересечено кривой усмешкой и шрамом.
— Шутишь? — спросило женское лицо. — Такую дешевку.
— Шучу, — ответил хриплый голос. — Не все ж бриллиантовые носить. А это зато родное, советское. Родную Москву вспомнишь.
Мужчина ухмыльнулся: «Не нравится, Лель? Так я ж его себе оставлю. А тебе вот вместо него — стекляшечка». И он вынул из другого кармана кольцо с камешком.
Так я попало к уголовнику Соленому.
Я познакомилось с его револьвером, у которого была скабрезная кличка Барсучок. Мы часто лежали в одном ящике стола.
— Вам случалось лишать жизни? — спросило я Барсучка.
— Бывало, — признался он. — Порою ментов зашивал. Один раз, помню, старуху замочили. Это я еще у Костыля работал. Шаман был законной закваски. Потом Газырь перенял. У этого рука сикиляла, как псих на прогулке. Он потом у следователя Соснова на допросе усох. Теперь я у Соленого. Нормальный парень. Спокойный. А глаз — сурок, почти как Король был (земля ему пухом).
Соленый с Барсучком часто ходили на дело. Почти всегда и я было с ними — в кармане Соленого. Мы бывали в разных городах, ездили на поездах и на самолетах. Я увидело жизнь. Уютные залы ресторанов, сырые подвалы, мчащиеся автомобили. Я увидело столицу, чье изображение несло на себе. Я увидело люксовые номера гостиниц и подозрительные дачи с собаками. Особенно вспоминается мне одна глухая хаза в еловом лесу под странно поэтическим названием «Шорохи». Вспоминаются темные пьяные ночи, когда в «Шорохах» рыдали гитары и люди осипшими голосами пели песни о несчастной любви, о щемящем чувстве необратимости, когда жизнь гаснет в глазах уркагана, уязвленного злыми пулями мусоров. Пели о неудачном выстреле и удачном ударе ножа.
«…Все плакали, убийцу проклиная. А я в тюрьме сидел, на фотографию глядел — с нее ты улыбалась, как живая…»
Но особенно мне запомнилась песенка о зеркальце:
Зеркальце, ты мое зеркальце
В рамочке голубой,
Зеркальце, ты мое зеркальце,
Солнечный зайчик золотой!
Наденька тебя мне подарила,
Когда как-то я на дело шел,
И сказала: «Возвращайся, милый,
И пускай все будет хорошо».
И в тот вечер выстрелы звучали
Словно музыка вдоль темных улиц,
И когда мы Сизого кончали,
Мы друг другу на прощанье улыбнулись.
Сизый, старый друг, зачем ты предал?
Ссучился ты, гордый уркаган…
Следователь сытно пообедал,
Пули уходили, как в диван.
Мы тот вечер взяли наудачу,
Мусоров немало полегло,
Я же вспоминал твой взгляд прозрачный
И «пускай все будет хорошо».
Уходили задними дворами,
Длинный хвост не удалось стряхнуть.
Впереди все зацвело ментами,
Выстрелы нам преградили путь.
И теперь ты, зеркальце, разбито,
Словно сердце у меня в груди,
Что тебя когда-то так любило —
Наденька, меня уже не жди.
Ты, что это зеркальце держала,
Над моей могилой наклонись
И, как бы твое сердце ни рыдало,
Другу на прощанье улыбнись!
Зеркальце, ты мое зеркальце
В рамочке голубой,
Зеркальце, ты мое зеркальце,
Солнечный зайчик золотой.
Соленый расчесывал передо мной пробор, смазывал его бриолином, брился, отирал одеколоном худое длинное лицо. Он аккуратно повязывал яркий галстук в одной из темных комнат «Шорохов», оклеенных рваными старинными обоями. Чистил ботинки гуталином. Проверял Барсучка и бережно прятал его во внутренний карман серой пиджачной пары. Он мыл руки над алюминиевым тазиком. Потом бесшумной элегантной походкой он проходил по малоосвещенному коридору, постукивая костяшками пальцев в высокие двери. Спускался вниз, в большую переднюю, подходил к длинному мрачному зеркалу, вынимал меня и показывал меня ему. Мы отражали друг друга с этим мрачным замкнутым зеркалом из «Шорохов». А Соленый, застыв в неподвижной небрежной позе, вглядывался зачем-то в бесконечность. Постепенно в переднюю спускались остальные — молчаливые, сосредоточенные, с лицами белыми и измятыми после вчерашнего шабаша. Рассаживались по машинам и ехали.
Веселый балагур Гена по прозвищу Струя. Тихий, интеллигентный альбинос Дупло. Угрюмый, но верный Фонарь. Претенциозный Граф в пестром клетчатом пиджаке, с холеными розовыми ногтями на пальцах. Молодые Сережа Полость и Леша Шепот.
…ВЕСЕЛЫЙ БАЛАГУР ГЕНА ПО ПРОЗВИЩУ СТРУЯ. ТИХИЙ, ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ АЛЬБИНОС ДУПЛО. УГРЮМЫЙ, НО ВЕРНЫЙ ФОНАРЬ. ПРЕТЕНЦИОЗНЫЙ ГРАФ, МОЛОДЫЕ СЕРЕЖ А ПОЛОСТЬ И ЛЕША ШЕПОТ…
Однажды Соленый вынул меня из кармана, чтобы поправить сбившийся галстук. Мы были в чьей-то роскошной многокомнатной квартире, куда попали определенно без ведома хозяина.
С нами здесь был только белоголовый Дупло, возившийся над каким-то шкафчиком. Видимо, дело опять шло о бриллиантах, к которым Соленый испытывал пристрастие. На огромном письменном столе горела зеленая лампа. С улицы донесся свист. Уркаганы зашухарились. У дверей столкнулись с входящим мужчиной. Соленый уронил меня на пушистый ковер. На протяжении минуты мне грозила опасность быть раздавленным бестолково топчущимися ботинками. Потом мужчину ударили кулаком по голове так сильно, что он упал.
«Кончить?» — непристойно ухмыляясь, спросил Дупло, вынимая своего короткоствольного Дятла.
«Оставь», — ответил Соленый. Он поднял меня, и мы ушли в быстром автомобиле.
Как правильно говорил Барсучок, Соленый не любил мокрые дела. К тому же он гордился, что не оставляет следов.
На следующий день Соленого взяли в ресторане «Пекин». Он был совершенно спокоен. Барсучок был предусмотрительно оставлен в «Шорохах». Против Соленого не могло быть улик.
В кабинете следователя меня положили на убогий письменный стол вместе с другими предметами, найденными у Соленого, — выглаженным носовым платком, бумажником, чертовым пальцем, привезенным вместе со мной из Крыма. Я отразило склоняющееся надо мною пожилое лицо с жесткими устами и проницательным взглядом. Это был следователь Соснов. Он задал несколько вопросов о происшедшем вчера инциденте — попытке ограбления в квартире ювелира Шатунова. Соленый ничего не знал об этом.
— Это ваше зеркальце?
— Мое.
— Потерпевший Шатунов показал, что в руках одного из грабителей было овальное зеркальце. Соснов потер лоб пальцами, выдвинул ящик стола, оттуда достал конверт, а из конверта — маленькую пятиконечную звездочку красного стекла.
…СОСНОВ ПОТЕР ЛОБ ПАЛЬЦАМИ, ВЫДВИНУЛ ЯЩИК СТОЛА, ОТТУДА ДОСТАЛ КОНВЕРТ, А ИЗ КОНВЕРТА — МАЛЕНЬКУЮ ПЯТИКОНЕЧНУЮ ЗВЕЗДОЧКУ КРАСНОГО СТЕКЛА…
— Эта звездочка была вчера найдена в квартире Шатунова на ковре в передней, то есть там, где произошла драка, — сказал он. После чего он показал Соленому то место на моей ручке, где был отчетливо виден силуэт отклеившейся пятиконечной звездочки. Затем он приложил звездочку к ее силуэту — они сошлись. Соленый задумчиво улыбнулся следователю и мне, взял меня из рук следователя, посмотрел в свои глаза, как бы ушедшие далеко-далеко.
Так я попало в квартиру Соснова. Роковая звездочка, аккуратно подклеенная следователем, снова сияла над моей Спасской башней. Соснов показал меня семье и сказал, что это зеркальце принадлежало одному опасному преступнику. Я часто вспоминало Соленого. Вскоре, из разговоров следователя с семьей, я узнало, что Соленый бежал из следственного изолятора. Милиция напала на его след. Он скрывался в «Шорохах». Старое гнездо было взято приступом. Струя, Граф и Фонарь погибли, отстреливаясь. Соленый застрелился из Барсучка в последней комнате «Шорохов», где никогда не удавалось как следует проветрить. В духоте убил себя этот человек.
Итак, я поселилось в квартире следователя Соснова. Какое-то время я лежало в ящике его письменного стола среди редких фотокарточек воров и убийц. Вечерами Соснов иногда вынимал меня и рассматривал с тщеславной улыбкой. Я напоминало ему о его победе над Соленым. «Это зеркальце принадлежало одному из самых опасных преступников», — в который раз говорил он семье. Вечерами он снимал свой серый жестокий пиджак, надевал вязаную кофту и позволял себе погрузиться в приятный туман неглубокой сенильности. Он садился в кресло под уютной оранжевой лампой, лохматый Каштан сворачивался клубочком у его ног, дети — Володя и Катя — устраивались на диване поближе к отцу, высокая, полная Маргарита Михална приносила плетеную корзиночку с вязанием, и тогда Степан Тихонович (так звали Соснова) начинал тихим неторопливым голосом очередной захватывающий рассказ о борьбе с преступниками из своей богатой событиями жизни. Дети часто просили отца принести «то зеркальце». Он приносил, показывал. Я отражало эти мирные вечера, раскрасневшиеся лица детей. Володе было шестнадцать лет, а Кате двенадцать. Я очень нравилось им, однако по разным причинам. Володе я нравилось как предмет, коего касались окровавленные руки легендарного преступника, а Катеньке я нравилось само по себе. Чистенький, послушный отличник Володя Соснов давно уже решил в глубине души стать уголовником. Это и неудивительно. Степан Тихонович, всю свою жизнь отдавший беспощадной борьбе с выходцами из преступного мира, незаметно для себя установил в собственной семье культ этих существ. В глубине души он презирал честных граждан, не запятнавших себя преступлением закона. Что касается Катеньки, то она через какое-то время выпросила меня у отца. Степан Тихонович отдал меня дочери без сожалений, так как история Соленого быстро покрылась пылью. Ее заслонили другие, не менее интересные случаи. Катенька сразу потащила меня в школу показывать подружкам. «Это зеркальце знаменитого опасного преступника», — сказала она. Я переходило из рук в руки. Вдруг одна девочка удивленно вскрикнула. Я отразило ее лицо со светло-зелеными глазами. «Это же мое зеркальце! — воскликнула она. — Мое любимое зеркальце, которое я уронила в море пять лет тому назад». Да, это была Верочка Зеггерс. Она повернула меня и показала девочкам нацарапанные на моей оборотной стороне буквы В.З. Все были поражены. Возникла непонятная ситуация. Верочка говорила, что зеркальце ее, и просила вернуть меня ей, а Катенька говорила, что это зеркальце опасного преступника и не хотела отдавать меня. Вошел учитель физики Илья Игоревич Зверев. Школьницы обратились к нему с просьбой решить спор. Они уважали Илью Игоревича и считали, что он слегка догадывается об истине. Зверев внимательно выслушал девочек. Рассмотрел меня, потрогал ногтем роковую звездочку над Спасской башней. Отразил во мне свое большое белое лицо с маленьким пятнышком от соляной кислоты на щеке. На нем были очки в тонкой золотой оправе.
