— Давайте применим соломоновский метод, — сказал Илья Игоревич.
Девочки спросили, кто такой Соломонов.
— Профессор Соломонов был моим учителем, — ответил Зверев с тонкой улыбкой. — Это был мудрый человек. Я часто вспоминаю его.
— А в чем заключается его метод? — спросили дети.
— Метод очень простой, — сказал Илья Игоревич. — Давайте разломим это зеркальце на две половинки. И разделим поровну между Верой и Катей. Вы согласны?
— Хорошо, — сказала рассерженная Катя. — Уж лучше разбить его, чем отдать ей! Этой мерзости.
— Нет, ни за что! — запротестовала Вера. — Ни в коем случае нельзя его разбивать или разламывать. Пускай тогда оставит у себя.
Исходя из этих ответов, Зверев отдал меня Вере. Он думал, что она больше любит меня, чем Катя. Может быть, так оно и было, но ответ Веры был продиктован другими соображениями. Она знала, что разбитое зеркало означает смерть.
Так, после долгой разлуки, я вернулось к Верочке Зеггерс. Это было радостное событие. Я любило Верочку. Она была моей первой хозяйкой. Я любило ее скромных интеллигентных родителей Инну Ильиничну и Бориса Генриховича. Борис Генрихович был музыкантом. Он очень удивился, увидев меня снова. «Невероятно, — прошептал он. — Ты же уронила его в море». «Да, я и сама не понимаю, как это могло случиться». Зеггерс даже побледнел. Понятие судьбы было чуждо ему. Он думал, что все происходящее зарождается исключительно в настоящем. Он любил говорить о Боге. «Бога невозможно представить себе, — говаривал он. — Однако представления о Нем необходимы. Вообразите себе поезд, идущий сквозь густой лес. Тень от деревьев ложится на крыши вагонов. Только в одном месте лес расступается, и краткий участок дороги — соответствующий примерно длине одного вагона — освещен золотым светом заходящего солнца. Над железной дорогой возвышается пешеходный мост. По мосту идет человек с маленьким ребенком. Краткое мгновение ребенок наблюдает поезд, проходящий внизу. Затем говорит отцу: „Папа, смотри — все вагоны серые, а один — золотой“. Этот золотой вагон и есть Бог».
Борис Генрихович вынимал меня и показывал гостям. «Это зеркальце умерло и воскресло, — говорил он. — Много лет назад моя дочь уронила его в море, когда мы ехали на прогулочном пароходе. Это было в Крыму. Недавно в Москве она увидела его в руках своей школьной подруги».
Гости рассматривали меня. Отражались во мне.
Шли годы. Мы жили простой жизнью. Верочка росла, но со мной по-прежнему не расставалась. Я стало частью ее души. Но вот произошло событие: вскоре после того как Верочке исполнилось семнадцать лет, она убежала из дому с одним молодым человеком. И меня взяла с собой. Вот как это было. На зимние каникулы семья Зеггерс поехала в дом отдыха для музыкантов. Дом отдыха назывался «Струны». «Надорванные струны», как шутили музыканты, поправляющие здесь здоровье. Это был бывший помещичий дом с облупленными колоннами посреди парка. Находился он на отшибе, среди заснеженных полей. Ехали сначала по железной дороге, а потом в дребезжащем автобусе. Внутри дома жили красные ковровые дорожки, коридоры с элегантными латунными светильниками. Там я неожиданно встретило свою белую сестру. Оно лежало на подоконнике в уборной, несколько потрепанное, но все же еще молодое. Мы радостно приветствовали друг друга. Мы преломили на двоих яркий солнечный свет, пробивавшийся сквозь высокие узкие окна, наполовину покрытые изморозью, наполовину небрежно закрашенные белой технической краской. Зеркальце, с которым мы когда-то лежали рядом, выставленные на продажу в набережном киоске (о, заря нашей жизни!), теперь прозябало на севере, у морозного двойного стекла, за которым до бесконечности простирались волнистые снега, и только чернела у самого горизонта убогая деревенька Бетховенка (бывшая Бехтеревка). В деревню ездили на санях, под звон бубенчиков и веселое выкликание деревенских кучеров. Там в облупленном сельском клубе имени Моцарта показывали заграничные фильмы. Когда в темном кинозале Верочка иногда вынимала меня, чтобы поправить волосы, я успевало отразить кусочки этих изумительных разноцветных лент. Вертолет с вооруженными людьми, летящий над экзотическим лесом и изумрудной лагуной. Дама в белом платье, читающая письмо. Мерцающая собака, плывущая в ночи. Ковбойский бар с пьяными зеркалами, которые осыпаются в осколках с умоляющим возгласом «Дринк!» В остальное время я слышало только голоса, доносящиеся с экрана.
— Мэри, неужели ты оставляешь меня? Теперь, когда меня преследуют, когда Дойл отказался выплачивать проценты…
— Да, Джемс, я больше не могу, не могу…
Позвякивание. Шаги.
— Мэри!
Удаляющиеся шаги. Скрип гравия. Тихо вступающая музыка. Вкрадчивая печаль. Звук подъезжающей машины. Хлопающие дверцы.
Мужской голос: Это мы.
Заплетающийся мужской голос: Стэнли, это ты… Боже мой… Не теперь… еще полгода… я докажу… это неправда…
Суровый мужской голос: Время истекло, Джемс. Приготовься.
Заплетающийся мужской голос: Нет, ты не сможешь… не сейчас…
Выстрел. Падение тяжелого тела. Удаляющиеся шаги. Отъезжающий автомобиль. Нарастающая музыка. Музыка, заполняющая все. Сладкая томительная музыка, означающая сладость смерти. Медленная, безбрежная, головокружительная музыка, означающая конец. Жизни, фильма.
После фильма — как после жизни. После фильма мы веселою гурьбой садимся в сани и под звоны бубенчиков возвращаемся в «Струны». Верочка вынимает меня из сумочки. Я отражаю дрожащую луну в зеленоватых небесах. Я отражаю раскрасневшееся от мороза и увиденной призрачной жизни лицо Верочки. Она показывает меня сидящему рядом с ней студенту консерватории Владику Плеве. Он виолончелист. Верочка рассказывает ему мою историю: много лет назад она уронила меня в Черное море, а потом увидела в руках школьной подруги. Учитель Илья Игоревич Зверев присудил ей право обладания волшебным зеркальцем. С тех пор она не расстается со мной.
В «Струнах» шумно и весело справили Новый год. В столовой устроили концерт. Владик Плеве с большим успехом исполнял виолончельные шедевры барокко — творения Вивальди, Гайдна и Боккерини.
После новогоднего вечера, после бенгальских огней, подарков, прогулок на быстрых санях, шампанского, танцев, конфетти, мандаринных корочек, праздничного компота, игр в фанты и прочего наступила таинственная новогодняя ночь. Таинственной она была, главным образом, благодаря некоему Георгию Романовичу Горенко, якобы дальнему родственнику Ахматовой.
Этот Георгий Романович Горенко, уже старый человек, устраивал каждую новогоднюю ночь в подвале «Струн» спиритический сеанс, в основном для молодых девиц. Так было и в этот раз. Верочка Зеггерс со своими консерваторскими подружками и девочками из музыкантских семейств Олей Загряжской, Машей Вольт-Борисовой, Линой Лившиц, Настенькой Поляковой, Кариной Громыко и другими спустилась в подвал. Шел четвертый час ночи, и у многих девушек слипались глаза. Я лежало в маленькой Верочкиной сумочке.
Родители не знали об этом. Они сидели за неряшливым после праздника столом и допивали винцо. Многие уже ушли спать.
Спустившихся охватил страх. Они оказались в большом, гулком и пустом помещении, освещенном всего только четырьмя свечами в медных подсвечниках. Свечи стояли на полу, образуя квадрат, а между ними в кресле сидел, держа спину очень прямо, седой маленький и худощавый человек с черными сверлящими глазами. На нем была бархатная куртка и красный шейный платок — многие девушки потом с недоумением спрашивали друг у друга, что означал этот пионерский галстук на шее у медиума. Сбоку, у бетонной стены, по которой тянулись какие-то технические провода, были прислонены темно-зеленые щиты — столы для игры в пинг-понг. Даже они сейчас казались зловещими. У одного из этих щитов стояло высокое большое зеркало в массивной деревянной раме. Возле зеркала виднелся черный рояльный табурет на взвинченной ножке.
Горенко посадил Верочку спиной к большому зеркалу, дал в одну руку свечу, а в другую меня. Верочка должна была всматриваться в меня, как бы заглядывая за свое собственное плечо. Таким образом она могла видеть тот бесконечный коридор, куда, бывало, любил посматривать Соленый.
— Гляди пристальнее, и увидишь своего суженого, — обещал Георгий Романович.
— Суженый-ряженый, — почему-то подумала Верочка. Рука ее дрожала. Георгий Романович встал в центре «магического квадрата», держа в руке другую свечу. Тихонько, как будто целуя воздух, он задул огонек и, обращаясь к извивающейся струйке дыма, прошептал:
— Обитатели страны мертвых, покажите этой девушке ее жениха. Напои ее тропами. Напои ее берлеевыми тропами.
Тяжелый и холодный подвальный сквознячок пробежал по «надорванным струнам», и те застонали в ответ.
