А работа была пустячная — прошить разорвавшиеся швы на мысах. Я любила эти туфли. По нескольку раз в день выдвигала ящик стола и разглядывала их. Я знала их наизусть. До беловатых пятен на внутренних боках задников, до морщин на сгибах. Я читала по ним жизнь Агафонова, эти белые пятна — от неправильной походки, тяжелой походки сердечника. Грузного человека. Ведь только я одна знала, отчего медлительна его поступь, не от самомнения, как думают другие, а от одышки. Нет у него самомнения, он робок и теряется в самых обыденных ситуациях. Перед его отъездом пошли покупать ему туфли в сертификатный магазин. Я первый раз была там, и то, думаю, держалась лучше. Он выбирал туфли очень долго, сгибал подошву, проверяя ее эластичность, разглядывал качество кожи. Я стояла рядом, а потом отошла, чтоб не смущать его, и смотрела на него со стороны. У него было сосредоточенное лицо крестьянина, выбирающего корову, и мне в моих много раз чиненных сапогах стало жалко его. Покупка туфель была событием не оттого, что денег жалел, а не привык, занятый работой, не умел и не знал, как это делать, а заботиться было некому. Тогда я дала себе слово, что если, если… он будет самым ухоженным, самым нарядным. Мне очень хотелось пойти в отдел женской обуви, просто посмотреть, что там. Оттуда тащили плоские большие коробки с сапогами фирмы «Габор» и «Саламандра», но я боялась, что подумает — намек, мол, и мне купи, и еще не хотела оставлять одного: вдруг понадобится совет или помощь?
Оказалось, что очень глупо стояла. Когда пришли домой, выяснилось, что блестящие темно-вишневые ботинки тесны. Он и в магазине чувствовал что-то не то, а попросить еще одну пару на пробу постеснялся. Огорчился ужасно, по-детски. Кинул на стол пачку красивых билетиков-сертификатов.
— На кой они, там все равно выбор как в ГУМе. Больше брать не буду.
Зло швырнул ботинки в ящик стола.
— Хочешь, я отдам растянуть?
— А можно?
— Ну конечно. И обменять тоже.
— Ну, обменивать, — поморщился брезгливо. — Себе дороже. Вот ты где сапоги купила? — поинтересовался живо.
— В ГУМе.
— Видишь, отличные сапоги. Нет. Не надо мне этих дурацких сертификатов. — Встал из-за стола. — Чайку попьем? Жутко продрог.
Я огибаю дом. Ключ, как всегда, под ковриком, и, как всегда, тень Вилмы за занавеской. Что она высматривает? Не привела ли я спутника, а если привела, так что? Упрек? Радость? В пристройке, будто запах моих злобных мыслей, ударил в нос газ. Протекает баллон, надо сказать Арноуту. Не буду. Придет суетливый, с непонятными возгласами. Начнет ворочать тяжеленный баллон, трясущиеся ноги, трясущиеся руки, надо помогать, не даст, будет отталкивать плечом и все посматривать странно, бегло. Черт с ним, с баллоном, пускай воняет, лишь бы не взорвался. Привычный ритуал: два черпака воды из ведра в чайник, спичка, голубой венчик газа, чашка, хлеб, масло, творог. За окном в небе — темный овал гнезда, силуэт аиста. В этом году у них нет птенцов, а в том было пятеро. Нет птенцов — дурная примета. А баллонный газ — хороший газ, вот уже чайник закипел. В доме пять комнат, но я обитаю в двух. Кухня и спальня. Больше не нужно. И одной комнаты хватило бы. Транзистор напрокат. Глупо. Десятка в месяц, а стоимость его — восемьдесят. Но восьмидесяти нет, а десятку в получку легче. А может, не глупость, а надежда, что не придется восемь месяцев слушать его, что произойдет чудо, заберут отсюда, и выяснится, что случившееся — кошмар, недоразумение и моя вина: не поняла, не угадала важное.
Погасли в небе две звезды,
И только понял я тогда,
Что это были я и ты…
Ну что ж, теперь можно все сначала, с первого дня, в тысячный раз. Вдруг повезет — и сегодня пойму. — Надо купить чая. Не забыть.
…И ничего не обещай…
В пустое небо посмотри…
Любимая песня Олега. Не дай Бог, приедет. Мама уточнила: «заедет». Заедет, чтоб подойти и сказать прямо в глаза: «Ты предательница». Он может вот так — прямо в глаза, при всех, Агафонову: «Мне жаль вас, Виктор Юрьевич, просто жаль. Всю жизнь вы искали славы, а она однажды была совсем рядом с вами, настоящая, честная и бесспорная. И вы знаете об этом и помните всю жизнь, поэтому мне вас и жаль».
Как я ненавидела его тогда, как ненавидела, какие страшные слова сказала. А теперь другое, эта странная мысль, эта жалоба утром. Жалоба неизвестно кому: «Нелюбимый, преданный мною, зачем ты мне снишься?» Олег велел записывать сны, с этого и началось знакомство. Пришел в лабораторию, только неделю как проработала, вперился радостным взглядом. Лицо розовое, лобастое, гладкое. Молодой бычок.
— Откуда ты, прелестное дитя?
Рая захихикала.
— Подыскиваешь подопытного кролика? Хочешь, расскажу, что мне сегодня снилось?
— Тебе снятся только еда и тряпки.
— Правильно, — огорчилась Рая, — сегодня приснилось, что вроде я в туристической поездке, вхожу в магазин…
— А что снится вам? — Придвинул стул, уселся рядом, взглянул в миллиметровку. — Ого! Ценный работник. Высшим образованием не испорчен. Угадал?
— Не хами, — осадила Рая за то, что сон не дослушал, перебил, — не все же гении, как ты.
— А я не хамлю, честное слово, — заглянул в лицо, — переходите ко мне в лабораторию. Мне такие нужны, а то мои девицы с дипломами графики подправляют, чтоб правильные были. Они ведь знают, что есть экспоненты, параболы, гиперболы, — вот и подгоняют под них. А вы вон как честно вычертили по точкам. Некрасиво получается, зато правда! А моих надо пытать с пристрастием: «Выбрасывала? Отвечай быстро, не задумываясь!» — «Выбросила… две, — передразнил чей-то протяжный голосок, — они в экспоненту не укладывались. Ошибочные». Так эти две и есть самое ценное, балда! Переходите, а?
— Мне и здесь хорошо, — ответила важно. Все-таки лестно было, что заметил и одобрил аккуратность.
— Ну, тогда у меня к вам просьба будет. Записывайте свои сны. Я вам тетрадку подарю. Это для науки.
— Для науки, — засмеялась Рая, — занимался бы делом, а то все фантазии, мистика.
— Когда ехал мимо «Москвы», видел: женщины с большими коробками, наверняка сапоги дают.
— Не врешь?! — забеспокоилась Рая.
— Честное слово.
— Дашь до получки сотню?
— С собой только четвертной.
— Дай из профсоюзных взносов.
— Ты что? На что толкаешь? На растрату?
— Перестань. Послезавтра верну. Не кривляйся, тащи.
— А вам не нужно? — поинтересовался галантно. — Без процентов даю.
— Спасибо, нет.
Когда круглоголовый вышел, Рая сообщила:
— Олег Петровский, начинающий гений. Оправдывает теорию генетиков, что у старых отцов и молодых матерей родятся таланты. Папаша-академик сделал его лет в шестьдесят. Хорошо сделал. И умница, и человек чудный. Только с закидонами. Но это по молодости, пройдет.
— Тридцать-то ему есть.
— Нет еще. Ты же видела: и лицо детское, и характер. Но соображает здорово. Лучший ученик Агафонова, и уже какие-то там открытия.
Арноут просыпается в четыре. Я узнала об этом в первые дни своей жизни здесь. Бессонница впускала в мою розовую комнату гул первого автобуса, идущего на Энгуре, крик сторожевой чайки, прилетевшей проверить, не начала ли уже Вилма кормление аистов. У Вилмы были плохие отношения с наглыми птицами. Не успевала она бросить блестящие тушки салаки под сосну, как, опередив неповоротливых осторожных аистов, на бреющем полете подхватывала с земли добычу оказавшаяся тут как тут чайка. И через минуту целая туча летающих котлеток де-воляй, как в кошмаре, заполняла пространство между хозяйственным сарайчиком и сосной с растрепанным, обгаженным белым известковым гнездом на обрубленной вершине. Целыми днями на острие деревянного электрического столба торчала терпеливая наблюдательница. Мне казалось — всегда одна и та же. Под ее зорким взглядом проходила жизнь обитателей усадьбы Калнтуняс, под ее зорким взглядом копошилась с рассвета до ночи Вилма на своих аккуратных грядках, под ее зорким взглядом качала я воду длинной изогнутой ручкой артезианского колодца, драила песком кастрюли, присев на корточки в белых сыпучих дюнах, что подступали к самому двору, грозя поглотить его, только зазевайся. Жизнь Вилмы была бесконечной борьбой с этими дюнами. Когда прошлым летом я увидела, что приподнятые над землей, ограниченные аккуратной загородкой из черепицы цветники и огороды произрастают на принесенной плодородной земле, увидела, и поразилась, и поделилась открытием своим с Агафоновым, он пожал плечами: «Как же иначе», — а потом, проведя день в сосновом доме, увидев теплицу и Вилму, ползающую на коленях по грядам, спросил:
— У них кто-нибудь есть?
— Теперь нет. Был сын, а теперь никого.
— Вот тебе пример бессмысленной муравьиной психологии. Труд ради труда. Привычный способ существования. Единственно возможный.
